Сайлес Марнер [= Золото и Любовь., Золотые кудри., Сила Марнер, ткач из Равело]

Элиот Джордж

— Приведи ее сегодня к нам, Эрон, — сказала Эппи. — Мне бы хотелось решить насчет сада, а без нее никак нельзя, правда, отец?

— Разумеется. Непременно приведи ее, Эрон, — подтвердил Сайлес. — Она даст нам добрый совет и поможет сделать все как надо.

Эрон повернул обратно к деревне, а Сайлес и Эппи пошли дальше по уединенной тенистой тропинке. Здесь они были совсем одни.

— Папочка! — начала девушка, сжимая руку Сайлеса и поворачиваясь на каблучках, чтобы крепко поцеловать его. — Мой дорогой старенький папочка! Я так рада! У нас будет садик, а больше, кажется, мне ничего и не нужно. Я так и знала, что Эрон предложит вскопать для нас землю, — с шаловливым торжеством продолжала она. — Я это прекрасно знала!

— Хитрый котенок, вот кто ты! — сказал Сайлес с блаженной улыбкой счастливой старости. — Но смотри, поблагодари хорошенько Эрона.

— Ну, вот еще, — возразила Эппи, смеясь и резвясь, — это ему одно удовольствие!

— Постой, постой, дай-ка я понесу твой молитвенник, а то ты так распрыгалась, что уронишь его.

В эту минуту Эппи заметила, что за ее поведением следят, но

следил за ней только дружественно настроенный ослик, которого пустили щипать траву, привязав ему колодку к ноге, кроткий ослик, который понимал людские слабости и был рад принять участие в людских забавах. Он протянул морду, ожидая, чтобы ему почесали нос, и Эппи доставила ему это удовольствие. В благодарность ослик, хотя передвигаться ему было трудно, проводил их до самых дверей хижины. Но звонкий лай, раздавшийся изнутри, как только Эппи вставила ключ в замок, изменил намерения длинноухого, и он заковылял прочь, не прощаясь. Этим звонким лаем встретил хозяев коричневый терьер, который сначала с истерическим визгом запрыгал вокруг них, потом с шумом кинулся на полосатого котенка, укрывшегося под станком, а затем снова вернулся, громко лая, словно хотел сказать: «Как вы видите, я выполнил свой долг и нагнал страху на это жалкое существо». Кошка-мать сидела на окне, грея на солнышке белую грудку, и только поглядывала, ожидая ласки, хотя сама ради этого не намеревалась беспокоить себя.

Появление этих благоденствующих животных было не единственной переменой внутри каменной хижины. Теперь в первой комнате уже не было кровати, и освободившееся место было заполнено скромной мебелью, опрятной и начищенной до блеска, вид которой мог удовлетворить даже Долли Уинтроп. Дубовый стол и треугольное дубовое кресло едва ли можно было встретить в какой-либо бедной хижине, — они появились вместе с кроватями и другими вещами из Красного дома. Мистер Годфри Кесс, как говорили в деревне, сделал много хорошего для ткача. И это только справедливо, если человек богатый помогает и берет на себя часть забот бедняка, который воспитал сироту и был ей отцом и матерью, хотя сам потерял все свои деньги и за душой у него нет ничего, кроме того, что он зарабатывает изо дня в день. Да и этого становится все меньше и меньше, потому что меньше стали прясть льна и сам мастер Марнер уже далеко не молод. Но зависти к ткачу никто в Рейвлоу не питал, ибо на него смотрели как на человека особенного, который больше всех имеет права на помощь соседей. А суеверные разговоры на его счет, если и продолжались, то теперь приняли совершенно иную окраску. Например, по мнению мистера Мэси, уже совсем дряхлого восьмидесятишестилетнего старика, которого можно было видеть только у очага или на пороге его жилища, когда он грелся на солнышке, если человек сделал столько, сколько Сайлес, для сиротки, это значит, что деньги его снова появятся или, по крайней мере, похититель будет призван к ответу, в подтверждение чего мистер Мэси напоминал, что сохранил все свои умственные силы.

Сейчас Сайлес сидел и с довольным видом следил за тем, как Эппи накрывала чистой скатертью стол и ставила на него картофельный пирог, который по воскресеньям медленно разогревали в закрытом горшке на остывающих углях, что вполне заменяло духовку. Сайлес так и не согласился приделать к своему очагу решетку и духовку. Он любил свой старый кирпичный очаг, как когда-то любил коричневый кувшин. И разве не у очага нашел он свою Эппи? Боги домашнего очага существуют и по сей день, и новой вере лучше быть терпимой к этому фетишизму, иначе она подроет свои же корни.

В этот день Сайлес был за обедом молчаливее обычного. Покончив с едой, он положил нож и вилку и начал рассеянно следить за тем, как Эппи играла с собакой и кошкой, отчего ее собственный обед порядочно затянулся. Однако это было зрелище, способное привлечь самые рассеянные взоры: пушистое облако сверкающих волос обрамляло личико Эппи, одетой в темно-синее платье из бумажной ткани, оттенявшее белизну ее круглого подбородка и шейки, а она, весело смеясь, забавлялась с собакой и кошкой, которые с двух сторон тянулись к лакомому кусочку у нее в руке, между тем как котенок вскарабкался к ней на плечо, напоминая собой выгнутую ручку кувшина. Собака иногда забывала про добычу и старалась грозным рычанием убедить кошку отказаться от ее предосудительного поведения и жадности. Наконец Эппи смягчилась, погладила их обоих и, разделив кусок, дала каждому его долю.

Взглянув на стенные часы, девушка прервала игру и воскликнула:

— О, папа, ты, я вижу, ждешь меня, чтобы выйти на солнышко и выкурить трубку! Я только сначала все уберу, чтобы в доме было чисто, когда придет крестная. Сейчас я буду готова.

За последние два года у Сайлеса вошло в привычку ежедневно выкуривать по трубке. Он следовал в этом совету деревенских мудрецов, уверявших, что курение «помогает от припадков». И доктор Кимбл не возражал против этого совета, исходя из того, что всегда стоит испытать средство, если оно явно безвредно. Этот принцип играл в его медицинской практике большую роль. Сайлес не находил большого удовольствия в курении и часто удивлялся, почему его соседи так любят свои трубки. Но скромное приятие всего, что люди считали полезным, стало отличительной чертой нового Сайлеса, которая развилась в нем с того времени, как он нашел Эппи у своего очага. Это была единственная нить, за которую мог держаться его смутный разум, воспитывая юное существо, посланное ему из тьмы, куда сгинуло его золото. В поисках того, что было необходимо для Эппи, разделяя с ней все жизненные впечатления, он сам обрел привычки и веру, свойственные жизни в Рейвлоу, а вместе с пробуждением чувств пробудилась и память. Он начал размышлять над своей былой верой, сравнивая ее с тем, что его окружало, пока в его сознании прошлое не связалось

с настоящим. Вера в высшее доброе начало, доверие к ближним, приходящие вместе с ощущением покоя и чистых радостей, навели его на неясную ему самому мысль, что в его судьбе произошла какая-то ошибка, какое-то заблуждение, омрачившие его лучшие годы. И по мере того, как ему становилось все легче открывать свою душу перед Долли Уинтроп, он постепенно рассказал ей все, что мог припомнить о своей прежней жизни. Эти беседы были медленным и трудным делом, ибо Сайлес плохо умел объяснять, а Долли не принадлежала к тем, кто схватывает чужую мысль на лету. К тому же ее ограниченный жизненный опыт не давал ей ключа к чуждым обычаям и превращал каждый из них в источник удивления, что весьма задерживало повествование. И только урывками, с перерывами, которые давали Долли возможность обдумать услышанное и с ним освоиться, Сайлес наконец дошел до решающей фазы этой печальной истории, когда он пришел на суд божий и жребий лжесвидетельствовал против него. Ему пришлось не раз повторить описание этого события, и Долли без конца расспрашивала о таком способе обнаружения виновного и оправдания невинного.

— Значит, вы говорите, что ваша библия, мастер Марнер, та, что вы принесли с собой с родины, точно такая же, как та, что у нас в церкви и по которой Эппи училась читать? Вы уверены в этом?

— Да, — сказал Сайлес, — библия такая же самая, и в ней, имейте в виду, говорится о вытягивании жребия, — глухим голосом добавил он.

— О боже, боже! — печально сказала Долли, словно услышав плохие новости о больном. Помолчав, она добавила: — Есть, наверное, умные люди, которые во всем этом разбираются. Наш пастор, наверно, знает такие вещи. Но объяснить их трудно, для этого нужны мудреные слова, непонятные для нас, бедняков. Я никогда толком не понимаю того, что слышу в церкви только отдельные слова то тут, то там, но одно я знаю — слова эти хорошие. Вас вот что тяготит, мастер Марнер, — если бы там, в небе, хотели в ту пору быть справедливыми к вам, они не позволили бы счесть вас подлым вором, раз вы были невиновны.

— Да! — сказал Сайлес, который теперь уже научился понимать Долли. — И это упало на меня как раскаленное железо, ибо тогда, вы видите, ни на небе, ни на земле не было никого, кто бы любил меня или стал на мою сторону. А человек, с которым я дружил десять лет, с тех пор как мы были еще мальчишками и всем делились, друг, которому я верил, пошел против меня и обрек меня на гибель.

— Какой плохой человек! Не знаю, бывают ли хуже, — сказала Долли. — Но вы меня огорчили, мастер Марнер! Я чувствую себя так, будто меня разбудили и я не знаю, ночь это или утро. Бывает, положишь вещь, а потом ищешь ее. Вот так я знаю, что в том, что случилось с вами, есть какая-то справедливость, только не ухватить ее. Вот почему не следовало вам падать духом. Но мы еще поговорим об этом. Когда я ставлю пиявки или кладу припарки, мне часто приходят в голову такие мысли, каких никогда и не придумать, если сидишь без дела.

У Долли, женщины очень трудолюбивой, было немало случаев для таких откровений, и прошло совсем немного времени, как она снова вернулась к предмету их беседы.

— Мастер Марнер, — сказала она однажды, когда принесла вещи Эппи после стирки, — мне было очень грустно слушать ваш рассказ, и я никак не могла понять про это вытягивание жребия. Все было так запутано, что я просто не знала, с какого конца подойти к этому делу. Но однажды ночью, когда я сидела около бедной Бесси Фокс, той, что умерла и оставила детей, — да поможет им бог, — мне все стало ясно, но не знаю, запомнила ли я и сумею ли сейчас объяснить вам, найдутся ли подходящие слова. В голове у меня всегда много такого, что я не умею высказать. Я и то удивляюсь, — вот вы рассказывали, что люди в ваших родных местах молятся и при этом не говорят молитв наизусть и не читают их по книге. Значит, это люди страх какие умные. А вот я, если б не знала «Отче наш» и других хороших слов, которые слышу в церкви, то сколько бы я ни стояла на коленях перед сном, мне все равно нечего было бы сказать.

— Нет, миссис Уинтроп, я вижу, вы умеете говорить, — возразил Сайлес.

— Может быть, мастер Марнер, но мне кажется так, — я не знаю что и думать про этот жребий и почему он дал неверный ответ. Может быть, только пастору впору понять такое дело, но он опять наговорил бы мудреных слов. А в тот час, когда я хлопотала около бедной Бесси Фокс, мне все стало ясно, как божий день, — мне всегда в голову приходят хорошие мысли, когда я жалею людей и чувствую, что не в силах помочь им, даже если встану с постели среди ночи. Так вот, мне пришло в голову, что у них, там наверху, гораздо более нежное сердце, чем у меня: не могу же я быть лучше тех, кто создал меня. И если что-нибудь кажется мне подчас трудным, все это только от моего невежества, а раз я знаю мало, я многого и не понимаю. И вот когда я раздумывала над этим, я вспомнила вас, мастер Марнер, и сразу поняла, почувствовала всем сердцем, что те, кто с молитвой дал вам тянуть жребий, все, кроме злого человека, может, в конце концов, обошлись бы с вами справедливо, будь на то воля их, создавших всех нас и знающих лучше нас, что нам во благо. До этого я дошла, а все остальное, сколько я ни раздумываю, для меня и до сих пор загадка. Разве нам не случалось видеть, как хворь уносит взрослых, здоровых людей, оставляя беспомощных детей сиротами? И разве люди не ломают руки и ноги? И разве люди хорошие и трезвые не страдают подчас от негодяев и пьяниц? Много бед и горя на свете, а также есть много такого, чего нам никогда не понять. И все, что нам остается, мастер Mapнep, это верить, исполнять, как умеем, свой долг и верить. И если мы, зная так мало, все же видим правду, значит на свете больше добра и правды, чем нам видно. Я нутром чувствую, что так должно быть. И если бы у вас в ту пору, мастер Марнер, хватило силы верить и уповать, вы не убежали бы от своих друзей и не были бы так одиноки.