Сбежавшее лето

Бодэн Нина

— Я не в силах съесть все сразу,— пожаловалась она.— Когда чело­век по-настоящему голоден, лучше есть медленно. Быстро есть опасно, ес­ли желудок отвык от пищи.

Секунду он пребывал в сомнении, потом лицо его прояснилось, и он улыбнулся.

— Ладно, я не буду стоять и смотреть.

Но он и не ушел. Улыбка сползла с его лица, он смущенно переми­нался с ноги на ногу.

— Послушай, это, конечно, не мое дело,— торопливо заговорил нако­нец он,— но где ты будешь сегодня обедать? То есть, хочу я спросить, твоя тетя очень бедная?

— Да нет,

она не бедная,— не подумав, бухнула Мэри. Но, заметив на его лице удивление, поспешно добавила: —Ты не думай, она не морит меня голодом. Просто она... Она меня не любит и поэтому кормит всякими объедками и остатками, а они не всегда бывают съедобны.

— А почему она тебя не любит?

Мэри тихо вздохнула. Она очень любила сочинять про себя разные истории, но, прежде чем поведать их миру, ей требовалось время. А Саймон торопит ее. «Он такой же, как и его сестры, — возмутилась она,— лезет, вынюхивает, выспрашивает...»

— Не суй нос в чужие дела! — кинула она.

Саймон опять залился краской — удивительно быстро он краснел («Как девчонка»,— подумала Мэри.),— но спокойно ответил:

— Не хочешь рассказывать, не надо.

И пошел прочь. Мэри смотрела ему вслед и вдруг почувствовала себя такой одинокой. Саймон был противный мальчишка, который любит совать нос в чужие дела, но зато он единственный из ее сверстников, с кем ей до­велось поговорить за целый месяц. Ни дедушка, ни тетя Элис не знали ни­кого из местных детей. У дедушки все его приятели были такие же старые, как он, а тетя Элис по робости характера ни с кем не знакомилась. С сосе­дями она заговаривала только по необходимости, а идя по улице, почти всегда делала вид, что никого не видит.

Мэри наконец одолела себя и крикнула:

— Саймон, прости меня, пожалуйста.

Он остановился и оглянулся. Лицо его было непроницаемым.

— Я не хотела нагрубить. Дело в том, что...— В чем? Она ничего не могла придумать, но слова возникли сами собой, и она их произнесла: — Дело в том, что мне трудно об этом говорить.

— Не хочешь, не надо.— Он говорил отчужденно, словно все еще был обижен, но тем не менее улыбнулся:—Все это, в общем, как-то нелепо. Я даже не знаю, как тебя зовут.

— Мэри.

— А меня Саймон Трампет.— Он помолчал.— Послушай... То есть... Если...— Он снова умолк, наклонился над корзинкой, поднял ее, накре­нившись под ее весом, и затем сказал, словно вместе с корзинкой подобрал с земли и смелость: — Я хочу сказать, что, когда будешь голодна, приходи к нам. Мы живем в «Харбор-вью», это сразу за пирсом.

Он не стал дожидаться ответа, а взбежал по ступенькам, где к нему присоединились и Полли с Анной. Одна взяла его за руку, другая ухвати­лась за корзинку.

Они почти сразу же скрылись из глаз, но Мэри только через пять минут по своим часам решилась похоронить среди гальки остатки сэндви­ча. А потом принялась сочинять свою историю. Может, ей больше и не суждено встретить Саймона, но уж, коли эта встреча произойдет, нужно придумать что-нибудь позаковыристее.

3

МАЛЬЧИК ИЗ МОРЯ

«Тетя меня не любит и держит только из-за денег. Мой отец был богатым человеком, почти миллионером...»

Мэри сидела на скамейке и, беззвучно шевеля губами, разговаривал; сама с собой. Она остановилась и нахмурилась. Папа у нее был деловьи человеком, неплохо зарабатывал, но чем, Мэри понятия не имела. Знал только, что он много разъезжает, это было одним из тех обстоятельств, которые мама ставила ему в вину. Мэри смотрела на море, которое то подползало к ней ближе, то уходило, оставляя за собой полосу сверкающей гальки, и думала, кем бы мог быть ее отец, чтобы не приходилось сомне­ваться в его богатстве...

«Он был управляющим банком,— наконец решила она.— И когда умер, оставил все деньги мне, хотя я получу их, только когда мне испол­нится двадцать один год. Если я умру раньше, деньги переходят к моей тете, поэтому она, конечно, мечтает, чтобы я умерла. Она не смеет морить меня голодом и, по правде говоря, ничего жестокого не делает: если она будет меня бить, то на теле останутся синяки и соседи заметят. Но иногда мне действительно страшно, особенно когда я заболеваю, потому что мне известно, о чем она думает. На прошлой неделе я простудилась, она уло­жила меня в постель и заставила мерить температуру. А потом сказала, что температура нормальная, но я поняла, что это неправда, потому что она вдруг обрадовалась. И весь тот день и следующий она продержала меня в постели, все время входила в комнату, и, только я пыталась встать, она была тут как тут и следила за мной...»

Мэри задрожала от восторга. Она уже почти верила в собственную историю, да, собственно говоря, кое-что и не было выдумкой. На прошлой неделе, например, она и вправду была простужена, и тетя Элис велела ей лежать. «В это время года,— сказала тетя,— простуда часто осложняется воспалением легких».

Часы в конце пирса показывали без четверти час, и Мэри решила, что пора домой. По дороге она продолжала свой рассказ, распространяясь о злодеяниях тети Элис и расцвечивая их разными подробностями, чтобы они казались более достоверными. Она решила сделать тетю Элис сестрой не мамы, а отца, дабы не было сомнений в ее праве унаследовать деньги, если Мэри умрет...

К тому времени, когда, вымыв руки, Мэри уже сидела за столом, она была так довольна сочиненной ею историей, что, позабыв обо всем на свете, съела огромный обед. Чем сразу облегчила участь тети Элис, ко­торая все утро не переставала о ней беспокоиться. Когда Мэри протянула тарелку за второй порцией рисового пудинга, тетя Элис так возликовала, будто нежданно-негаданно получила подарок. Мэри старалась не глядеть на нее, она была занята тем, что сочиняла тетин портрет: «Страшное существо с длинным носом и черными, как бусинки, глазами». А поэтому сияющее от удовольствия миловидное лицо тети Элис приводило ее в не­которое замешательство. «Она, конечно, старается казаться доброй,— беззвучно шептала она,— чтобы никто не мог догадаться, как под такой маской...»