Сборная солянка
Шрифт:
Ты бы дала ему?
– Ты бы дала ему?
– Тому мужику с авоськой? Нет.
– Почему? Нормальный вроде мужик?
– Такому дашь, а он тебе даст авоську.
– Хм. А тому, в Мерседесе?
– В Мерседесах с тонированным стеклом дают все.
– Понятно...
– Слушай, почему ты такой несчастный, и хочется тебе дать, хоть и не хочется?
– Потому что Мерс твой ушел...
– И твой?..
– Да... Пойдем, что
Как слили унитаз или Пётрусь Лео Липского
Вот, к примеру, женщина, приятная здоровая,
даже красивая, что для меня существенного
значения не имеет, приходит с раком.
И я ей говорю: "Уважаемая, для вас ничего
не осталось в этом мире, кроме сливочного
мороженого и темпераментного юноши.
Еще 5-8 месяцев, и вы труп". А она в ответ:
"Что вы такое говорите, доктор? У меня ведь
муж и двое детей". Как будто это имеет какое-то
отношение к делу. Я ей говорю: "Еbiteсь, милочка,
пока не слишком поздно". А она через два дня
вешается. При таком-то чудесном будущем.
Чего людям, черт возьми, надо?
"Петрусь", Лео Липский-Липшиц
Вы знаете, бывают там катализаторы, навоз, ферменты и еще многие разные продуктивные вещи, которые увеличивают выход мысли или просто рождают ее, как Бог родил Землю и все, что с ней связано. Я о Лео Липском, польском еврее (как и Джек Потрошитель) и хорошем писателе. Он родился в Цюрихе, вырос и образовался в Кракове, в войну бежал во Львов, из которого был отправлен НКВД в концлагерь на Волге. НКВД, видимо, был не очень уж лютым, как настаивают современники, и в 43-м, вместе с армией генерала Андерса, Лео оказывается в Тегеране, чтобы заболеть там тифом, менингитом и другими разными болезнями, приведшими его к параличу и, частично, к утрате возможности говорить разборчиво. В конечном счете, он оказался в Палестине, в которой стал подобен Николаю Островскому (тоже ведь полак!) и потому диктовал свои мысли на пишущую машинку. В ИЛ за ноябрь 2015 есть его микророман "Пётрусь апокриф", перевод с польского. В этой вещи Липского купила на яффском рынке вместе с одеждой интересная дама, купила, чтобы он целыми днями сидел в туалете их палестинской коммуналки, тем желая выкурить из квартиры не полюбившихся соседей (еще эта дама натурально кончала, надевая на Лео ошейник безвременно ушедшей любимой собаки).
В романе, хорошо читающемся,бесконечно еврейском, как Холокост, полно всего, что вызывает сочувствие к народу, во все свои времена подлаживавшегося если не к жизни под унитазом, как Пётрусь, то к выживанию каждую следующую минуту под знойными пирамидами злостных фараонов, в бескрайних пустынях, погромах, концлагерях, варшавском гетто, Земле Обетованной, обложенной врагами, готовыми растерзать. Уверен, любой впечатлительный человек, прочитавший эту вещь, неминуемо напишет хоть один хороший роман, а если не напишет, значит, это и не нужно...
Я не дочитал еще романа до конца, а мысли уже бороздят мои извилины. Можно ли, будучи верующим, любить жизнь и цепляться за нее? Наверное, можно и нужно, потому что жизнь - это смертельная борьба, а если нет смертельной борьбы, то и жизни нет.
Там, в романе, была еще любовь, нет, скорее, секс с придумками, раздвигание ног за десять пиастров во спасение ближнего...
В общем, читаю.
Кстати, умер Лео Липский, вдоволь пожив, аж в 1997 году, и
...Дочитал. Пересказывать не стану. Со второй половины стали заметны искажения сюжета романа рецензентами, редакторами и прочей братией с целью "слива" унитаза. Да и автор подкачал: ведь роман - это не начало, роман - это конец, возвращающий к извечному человеческому началу.
Картины, зеркала и помидоры
У меня в квартире много картин и зеркал. Картины я вижу. Вот эта из Куско, эта из Тегерана. На ней люди и кони играют в поло; у нее особенная рама, искусно инкрустированная металлами. Эти - из Китая. Одна написана разноцветными минералами, истертыми в порошок, другая вышита шелком. В зеркалах отражаются картины, мои усы, когда их ровняю, щеки и подбородок, когда бреюсь, но не я. А помидоры видны. Они растут в ящике за окном кухни. Когда их не было, сосед сверху курил на балконе, теперь курит на кухне – ему нравится ронять пепел на буйные мои кусты, усеянные плодами.
А кто-то, смеясь, умер младенцем
Тупая свинья была когда-то чемпионкой мира по бальным танцам. Пузатый импотент был мечтой всех женщин Пасадены. У алкоголика, высасывающего бутылку виски, чтобы забыться в изымающем сне, были дети. В Лиссабоне, Римини, Берлине, и в Сан-Паулу. Он не помнил их , они не помнили его, но он гордился своей плодовитостью. У Лауры была совесть. Теперь она ворует в магазинах, чтобы хоть что-то чувствовать. Али в молодости кого-то любил. Морскую свинку или женщину - он не помнит, но это неважно. Таисия родила несколько детей, и всех утопила в своей жизни. Роса выжила, и дети ее выжили, потому что они верили в Бога, которого звали Шоппинг. Чжен был в прошлой жизни любителем бургеров. А также в прошлой, позапрошлой и поза-позапрошлой. Он и сейчас любит бургеры и будет любить их во всех будущих жизнях, потому что без любви не проживешь и не переродишься. Ричард Ж. выжил, потому что всю жизнь мечтал купить "Майбах". Он не купил его, но мечта помогла ему дожить до 84 лет и уйти на небеса, на которых мечты осуществляются. Миллиардер Шон дожил до 95 лет, чтобы умереть от рака и завещать все свои деньги любимым собакам. Всемирная актриса Л. последние 20 лет жизни прожила в добровольном заточении, и никто не мог видеть, во что она превратилась. Однако многие умерли в молодом возрасте, добром здравии и настроении. А кто-то, смеясь, умер младенцем.
Ярчайшая страница биографии или медсестра-сучка
После операции по поводу перитонита (см. рассказ "Бог не фраер или Незабудка" из цикла "Рассказы геолога" ) я испытал самые страшные в своей жизни муки (а я многое перенес, на теле моем мало теперь живого места), и причинила эти муки симпатичная говорливая медсестра, любившая сказать "Куда ты денешься, когда разденешься". Дело в том, что лечащий врач прописал мне пенициллиновые уколы каждые 4 часа. В районе 15-го укола мои ягодицы превратились в камни, в которые шприц отказывался входить, однако мучительница моя была профессионалкой, и принуждала иглу находить в моей заднице слабые места. К 18-му уколу я перестал спать, принимать пищу, разговаривать с сопалатниками, все 4 часа я с ужасом ждал свою эсэсовку. Не умея уже сдерживать слез, я представлял, как она, вращая шприц и налегая на него не хилым своим телом, выдавливает из моего измученного тела последние капли жизни.
На двадцатом уколе остатки выдержки оставили меня. Рыдая, я поведал лечащему врачу, что не вынесу следующего укола, что очень больно, что не сплю ночами, думая лишь о следующей экзекуции. Врач попросил меня показать ягодицы и, ужаснувшись огромным размерам и твердости инфильтрата, погрозил медсестре пальцем и отменил злопопочные уколы.
Потом я узнал, отчего у меня случился инфильтрат. Оказывается, надо было дать моей эсэсовке 10(десять советских рублей, красненькая такая купюра, вы помните), и она колола бы меня не калиевым, но натриевым пенициллином, который лучше всасывается, и у меня не стало бы в биографии ярчайшей ее страницы...