Сборник "Чарли Паркер. Компиляция. кн. 1-10
Шрифт:
Кэсси Блайт не было в живых. То, что я узнал о ней, говорило мне: она не та девушка, которая могла бы обречь своих родителей на жизнь в боли и сомнениях. Кто-то вырвал ее из этого мира, и я не знал, смогу ли найти его. Но, даже если и смогу, поможет ли мне это узнать правду об ее исчезновении.
Я знал, что Ирвин Блайт прав: пригласить меня в свою жизнь означало признать поражение и уступить смерти, потому что я появлялся в жизни людей тогда, когда уже не было никакой надежды, предлагая только возможное разъяснение, которое повлечет за собой так много скорби и боли, что, право же, неведение следовало воспринимать как благословение. Утешением несчастным служило лишь сознание того, что после моего вмешательства свершится
В ранней молодости я стал полицейским. Я поступил так, потому что считал это своим долгом. Мой отец был полицейским, как и мой дед по матери, но отец закончил свою карьеру в позоре и отчаянии. Он отнял две жизни, прежде чем лишить себя собственной, по причинам, которые вряд ли когда-нибудь станут известны, и я по молодости лет чувствовал, что должен подхватить его ношу и донести ее до конца.
Но я был плохим полицейским: не тот характер, не хватало дисциплины. По правде говоря, у меня были другие способности: упорство, жажда открывать и познавать, — но этого было недостаточно, чтобы приспособиться к той обстановке. Помимо всего прочего, я не умел абстрагироваться. У меня не было защитных механизмов, которые позволяли моим товарищам смотреть на мертвое тело и видеть в нем не человека, а отсутствие бытия, отрицание жизни — просто труп. Любой полицейский прежде всего должен уметь дистанцироваться от чужих страданий и боли, чтобы исполнять свой долг с холодной головой. Отсюда знаменитые полицейские черный юмор и отчужденность: они позволяют относиться к найденному трупу как к человеческим отходам, простому объекту расследования (но только не в случаях, когда это павший товарищ, — тут уж абстрагироваться некуда), чтобы спокойно осмотреть повреждения и при этом не быть раздавленным сознанием бренности бытия. Полицейские служат живым — тем, кто за их спинами, а еще — закону.
А я так не могу, никогда не мог. Вместо этого я нашел способ притягивать мертвых, а они, в свою очередь, нашли путь ко мне. И вот сейчас в этом гостиничном номере, вдали от дома, когда я столкнулся со смертью еще одной девушки, исчезновение Кэсси Блайт снова взволновало меня. Мне захотелось позвонить Блайтам, но что я мог сказать? Находясь здесь, я ничем не мог им помочь, а оттого, что я думал об их дочери, им легче не станет. Мне хотелось быстрее уладить все здесь, в Южной Каролине: проверить показания свидетелей, убедиться в безопасности Атиса Джонса, какой бы ненадежной она ни была, — и вернуться домой. Больше я ничем не мог помочь Эллиоту. Но сейчас тело Марианны Ларуз настойчиво притягивало меня: я должен взглянуть на него, дабы понять, во что себя вовлекаю и каковы будут последствия.
Я не хотел смотреть. Я уже устал от этого.
Но все же посмотрел.
Печаль — ужасная, всеподавляющая, беспросветная печаль.
Иногда она идет от фотографии. Невозможно забыть. Образы остаются с вами навсегда. Поворачиваешь за угол, проезжаешь мимо заколоченной витрины магазина, может, мимо запущенного сада, а позади него дом, гниющий, словно больной зуб, потому что никто не хочет здесь жить; потому что запах смерти все еще царит в его стенах; потому что владелец нанял каких-нибудь рабочих-иммигрантов и заплатил по пятьдесят баксов каждому, чтобы они вычистили дом, а они использовали дрянные дешевые средства: просроченные порошки и грязные швабры, которые скорее распространяют, чем искореняют зловоние, превращая правильные по форме пятна крови в хаотичные следы полузабытого насилия, темные полосы на белых стенах. Потом они покрасили его дешевыми водоэмульсионными красками, проходясь по испачканным местам по два-три раза, но, когда краска высохла, все снова стало видно: кровавый отпечаток руки, проступивший на белом, кремовом и желтом фоне,
Так что владелец запирает дверь, заколачивает окна и ждет, пока люди не забудут или кто-нибудь отчаявшийся или безразличный не согласится платить значительно сниженную арендную плату. Таким образом, он хочет забыть, что произошло, поселив в дом новую семью с ее проблемами и суетой — альтернативный способ стереть то, с чем не справились иммигранты.
Вы можете зайти внутрь, если хотите. Можете показать жетон и объяснить, что это просто формальность, что старые нераскрытые дела перепроверяются через несколько лет в надежде на то, что со временем откроются новые обстоятельства. Но вам это не нужно. Вы видели, что от нее осталось на полу кухни или в саду, в кустах или в постели — там, где застигла несчастную смерть.
А потом вы увидите фотографию. Муж или мать, отец или любовник найдут ее для вас, и вот вы смотрите, как они пальцами перебирают снимки в коробке из-под обуви или перелистывают страницы альбома, и думаете: может, они виновны, они превратили живого человека в то, что вы только что видели, а может, вы в этом уверены — не можете объяснить, почему, просто уверены, — и эти прикосновения к напоминаниям о потерянной жизни выглядят как повторное убийство, и вы должны их остановить, схватив за руку, потому что не сумели сделать это в первый раз, и у вас появилась возможность исправить свою ошибку.
Однако вы не делаете этого. Вы ждете и надеетесь, что ожидание принесет доказательства или признание, и будут сделаны первые шаги к восстановлению справедливости, к установлению равновесия между нуждами живых и требованиями мертвых. Но все равно эти незваные образы вернуться к вам позже, и, если рядом с вами тот, кому можно доверять, можете сказать: «Я помню. Я помню, что случилось. Я был там. Я был свидетелем, а потом попытался стать кем-то еще. Я попытался достичь некой степени справедливости».
И, если вам это удалось, если наказание свершилось и соответствующая пометка появилась на папке с делом, вы можете испытать... нет, не удовольствие, но... Умиротворение? Облегчение? Возможно, у того, что вы почувствуете, нет и не должно быть названия. Может, это просто спокойствие совести: она не напоминает вам имя, не говорит, что нужно вернуться, достать дело и напомнить себе о страдании, о смерти и о том равновесии, которое должно быть восстановлено, пока время не прекратит свое течение и жизнь не исчезнет совсем.
«Дело закрыто», — разве не прекрасная фраза? В этих словах сквозит ложь, вы чувствуете ее, когда она слетает с ваших губ. Дело закрыто. Только вот не совсем. Пустота, образовавшаяся на месте человека, продолжает сказываться на людях, оставшихся жить, сказываться в сотнях тысяч моментах, которые о нем напоминают, заставляют считаться с этой пустотой, потому что любое существование, осмысленное или нет, не проходит бесследно. Ирвин Блайт, в чем бы он ни был виноват, понимал это. Не бывает закрытых дел. Самое главное — это жизнь, прерванная или продолжающаяся, со своими последствиями в каждом случае. По крайней мере, само существование не имеет больше значения, потому что мертвые навсегда остаются с нами.
И, может быть, вы раскладываете фотографии и думаете: я помню.
Я помню тебя.
Ты не забыта.
Ты не будешь забыта.
Она лежала на спине на примятых лилиях; умирающие белые цветы, словно вспышки звезд на бумаге, отображенные самим негативом в знак протеста против основной картины. Череп Марианны Ларуз был сильно поврежден, кожа на ее голове разорвана в двух местах, волосы и нити ткани перепутались в ранах. Третий удар пришелся на правую часть черепа — вскрытие выявило трещины, расходящиеся до основания черепа и внутреннего края левой глазницы. Ее лицо залила кровь, а нос был сломан. Ее веки были крепко сомкнуты, лицо искажено гримасой боли.