Сборник инструктивных указаний по организации первой помощи и противоэпидемических мероприятии

Рогозин Исаак Иосифович

Конечно, ни о какой страстной любви здесь не шло и речи. Была симпатия, было взаимное убеждение, были дружелюбие и рассудительность. Этого вполне хватало, чтобы в доме царили мир и согласие. А вот детей у Эмина и Аннагуль родилось только двое. Сперва девочка, черненькая, как жучок, ее и назвали Карагыз, не подозревая, что словно бы судьбу ее предрекают. Через два года Нурмурад на свет появился. И все. Больше Аннагуль не рожала.

А Эмин и не настаивал. За постоянными делами ему не до детей было. Он и тех двоих видел мельком, не заметил, как они выросли. А когда Эмин-ага уразумел, что все годы на нем лежала ответственность не только за большой рабочий коллектив, но и за маленький, за семью, а управлять ею нисколько не легче, а даже, пожалуй, сложнее, нежели большим коллективом.

По складу характера Эмин-ага был человеком сдержанным, уравновешенным, никогда не выходил из себя, не повышал голос ни

в какой ситуации. Это распространялось и на семью, И потому авторитет его был непререкаем и у детей и у жены. Он чаще даже не словами высказывал свое мнение, так как был немногословен, а выражением глаз, лица, и его понимали, старались поступать так, чтобы не огорчать. А Нурмурад вообще души не чаял в отце и постоянно искал его любви.

Так было до определенного времени. Но с возрастом у детей появляются интересы вне семьи, и порой даже входящие с ней в противоречие. Дети становятся взрослыми, перестают, как им кажется, быть детьми, хотя до возмужания, до настоящего жизненного опыта им еще ой сколько шишек набить придется. Это правильно, что у них появляются новые увлечения, думал Эмин-ага, однако при всем при том мать с отцом остаются матерью и отцом, которые чувствуют не только собственную боль, которые охают от каждой ссадины своего ребенка. Вот, скажем, некоторые недалекого ума люди пеняют: равнодушен, мол, Эмин-ага ко всему, бесчувствен, оттого, мол, и спокоен всегда. Знали бы они, как он переживал, когда случилась беда у Карагыз! Знали бы, чего ему это стоило! Сроду лекарств не признавал, а тут и с валидолом побратался, и валокордин глотал из пузырька, и про транквилизаторы всякие узнал, что называется, на личном опыте. Молча переживал, не выходил на проезжую дорогу вопить о своем горе, с того и «бесчувственным» оказался. Скоры люди, ох как скоры на суд да на ярлык!

Теперь вот новая беда в дверь стучится. Ладно, у Карагыз жизнь наискосок пошла, по ухабам да арыкам поскакала, так тут Нурмурад сюрприз готовит. Одно горе не в горе, осилить как-нибудь можно, тем более что у дочери, кажется, есть что-то на уме, хотя отмалчивается пока, секретничает. А вот если огорчений много, тут и не хочешь, да взвоешь.

Когда Аннагуль-эдже, жена, со стонами да причитаниями рассказала, он не поверил: «Разведенная? С ребенком? На пять лет старше? Что за ерунда!» Но поверить пришлось, и он, осененный житейской «мудростью», решил: «Это у него кровь застоялась, играет. Перебесится — все пройдет».

Однако Нурмурад не торопился «перебеситься». Больше того, стал за полночь и позже домой возвращаться. Эмин-ага, делая вид, что ни о чем не догадывается, коротко попросил сына не задерживаться допоздна, чтобы мать, мол, попусту не тревожилась. Сын кивнул, не возражая, но сегодня вообще не ночевал дома. Как это прикажете понимать? В лицо отцу плюнул? Не в характере Нурмурада, для него отец всегда высшим авторитетом был. В чем же дело? Любовь ум отняла? Пропади она пропадом, такая любовь.

Эмин-ага подумал о внуке, который растет, не зная отцовской ласки, о дочери, мыкающей свое безрадостное одиночество. Тридцать лет ей уже, а для счастья для супружеского полтора года большой мерой оказались — с шестимесячным ребенком под отцовский кров вернулась. И живет одна, мается, рычит на всех. А все почему? А все потому, что самостоятельные очень — ни совета, ни завета слушать не желают!

По правде говоря, и он сплоховал. Надо было честь по чести с женихом познакомиться, с родителями его обговорить все. А Эмин-ага поделикатничал, не стал вмешиваться, побоявшись нечаянно нарушить молодую семью. Лишь спросил у дочери!

«Любишь?» Она твердо ответила: «Да». — «А он?» — «Тоже». — «Пусть придет и скажет это нам». Жених пришел и сказал. И Эмин-ага поверил ему. Получилось же совсем не так. С кого спросишь? Слово, оно легче пуха, легче пара изо рта в зимний день — беги за ним по ветру, ищи среди палой листвы. Внук без отца растет, а сын собирается чужого ребенка пригреть… Да что же это такое, господи? Не бывать этому! Не бывать, пусть хоть крыша на голову рухнет! И если Нурмурад не слышал прежде грозного отцовского слова, то теперь услышит, не обрадуется! Разве это допустимо — единственный сын, первый, можно сказать, волос на губе пробился, а он к старой бабе вяжется! Лучше костьми поперек дороги им лечь, нежели допустить такое. И люди и куры засмеют.

«Буду крепко говорить с ним, — решил Эмин-ага, — слепец только один раз теряет свой посох».

И разговор состоялся. Это был для обоих нелегкий разговор. И кончился он ничем — сын впервые не согласился с отцом. «Ты всегда отстаивал справедливость, — говорил он, — учил делать добро, искать истину. Как можешь требовать, чтобы я отвернулся от любимой женщины?» — «Истина не в том, чтобы мальчишка женился на старухе с ребенком, — стоял на своем старик, —

это нарушение обычая». — «Тебе ли, умному, культурному человеку, ссылаться на дедовские обычаи», — упрекал сын. «Это не просто ссылка на обычай, это знание жизни, — возражал отец. — Не нужно быть слишком проницательным, чтобы предсказать непрочность и недолговечность такого противоестественного союза, будь справедлив и к себе, и к ней, и к нам с матерью, с нас довольно позора Карагыз. Тебе нужна настоящая жена, мы найдем тебе чистую, нетронутую девушку». — «Не надо искать, — говорил Нурмурад, — самая чистая для меня — Айджемал, она моя единственная, и другой мне не нужно». — «Это кричишь не ты, — урезонивал сына Эмин-ага, — это кричит слепота физиологии. Я не могу допустить, чтобы, поддавшись минутному влечению, ты начал свою семейную жизнь с тяжелой ошибки». — «А я не могу сделать то, что приказываешь ты, отец». — «Я не приказываю, прошу, — поправил сына Эмин-ага, — подумай». — «Хорошо, — согласился Нурмурад, — я подумаю».

Свидетелей этому разговору не было, он состоялся с глазу на глаз — пощадил Эмин-ага мужское самолюбие сына.

III. АЙДЖЕМАЛ

Девушка была красива и самостоятельна. Она шла по жизни гордо и свободно, не кокетничая показной скромностью. Некоторые ее сокурсники по университету, выдавая желаемое за действительное, подмигивали, хихикали в кулачок: эта, мол, девица — без предрассудков. А хихикать-то и не было причин вовсе, потому что Айджемал, при всем своем внешнем полубогемном образе жизни, знала, как говорится, край и не падала. В душе она свято чтила моральные устои, ну а что болтают другие, ее не слишком беспокоило, скорее вносило в жизнь некую изюминку.

Общительная, остроумная, легко одалживающая и забывающая о своих должниках, она постоянно была в центре внимания, вокруг нее табунились и девчата и ребята. Поначалу не выделявшая никого из юношей своего окружения, она однажды решила, что один из них — ее избранник. Однако, столкнувшись на первых же порах с грубой формой ревности, сказала: «Хватит с меня!» — и быстренько отшила неудачливого избранника.

Но говорить и решать можно все, что угодно, а жизнь предъявляет свои требования, спорить с которыми сложно. Уже будучи аспиранткой, на свадьбе своей подруги Айджемал познакомилась с Алмазом — симпатичным, общительным парнем, вовсе не похожим на «талантливого многообещающего ученого», как его представили девушке. Они много танцевали и смеялись, затеяли шутливую словесную дуэль, и добрая половина гостей присоединилась к ним, помогая то ей, то ему. Потом он признал себя побежденным и предложил проводить ее домой.

Они начали встречаться. Ходили в кино, театр, концертные залы, бродили по ночным ашхабадским улицам под призрачным белым светом люминесцентных ламп. И к Айджемал пришла любовь.

Свадьба была шумной и многолюдной. Почти все знакомые и родственники молодоженов собрались, одного лишь брата Айджемал не было — он учился в Московском институте имени Губкина, проходил преддипломную практику где-то в Сибири, и не знал, что у любимой сестры так круто меняется жизнь.

А жизнь действительно потеряла всю былую прозрачность, простоту, четкий ритм. Не любовь в нее вошла, а словно болезнь, потому что Айджемал с того дня, как они стали просыпаться в одной постели, жила и дышала только Алмазом, остального для нее не существовало. Она сама страдала и мучилась от своей любви, но ничего не могла с собой поделать и только что не молилась на своего мужа. Она могла часами сидеть и смотреть, как он ест, пишет, как читает газету. Она горько плакала, если он, торопясь на работу, забывал поцеловать ее. Она изводилась, не находила себе места, если он задерживался в институтской лаборатории. Понимала, что материалы опытов нужны для его диссертации, но все равно торчала у окна или куталась в платок на крыльце дома. Конечно же она видела и его недостатки. Но они были как дождь за плотно закрытым окном — не касались ни чувств ее, ни разума, одни беззвучные капли мелькают. И лишь когда на свет появился ребенок, она немножко успокоилась, очнулась от своей душной угарной любви.

«Казалось, счастью не будет конца. Но что есть вечного под луной? Разрушаются горы, и мелеют моря, увядают цветы, умирают бабочки… Сегодня сад весь в кипении буйной, тугой, живой листвы, но дунуло зимним ветром — и только скелеты деревьев стучат голыми костями ветвей. Сегодня река бурлит и выступает из берегов своих, а назавтра лишь чахлая струйка, ползущая по ее руслу, являет взору тщету и немощность недавнего буйства. И река жизни так же причудлива в своем течении, хоть нет у нее ни берегов, ни зрителей. Скверно плывущему, если он один, еще хуже, когда на поверхности его поддерживает жалкая щепка, а не плот, — это обманчивая помощь, лучше уж в одиночку бороться с течением…»