Сборник рассказов и повестей.
Шрифт:
– Гриша, Гриш!…
Спящий замычал.
– Гриша, проснись!
– крикнул Николай.
Человек с двумя профилями спустил ноги на пол и сел на койке, не открывая глаз.
– Гриша!
Ведущий актер ТЮЗа Григорий Чуский разлепил веки и непонимающе уставился на Персткова.
– Никола, - хрипловато спросил он, - кто это тебя так?
Затем глаза его раскрылись шире и обежали перекошенную комнату. Он посмотрел на хлебный нож, лезвие которого пустило в стол
Потом вскочил и с грохотом устремился к выходу. Двери как не бывало - в стене зиял пролом, что тоже, несомненно, было обманом зрения, и Николай в этом очень быстро убедился, бросившись следом и налетев на косяк.
– Н-ни себе чего!… - выдохнул где-то рядом Чуский.
– И это что же, везде так?
– Везде!
– крикнул Николай, отрывая руку с присосками от ушибленного лба.
– Н-ни себе чего!… - повторил Чуский, озираясь.
Часть лица, примыкающая к его правому профилю, выглядела испуганной. Часть лица, примыкающая к его левому профилю, выражала изумление и даже любопытство.
– А как все вышло-то?
– Рыбу я ловил!
– закричал Перстков.
– Пока не клевало - все нормально было! А подсек!…
Турбаза напоминала кунсткамеру. Мало того: через каждые несколько шагов это нагромождение нелепостей преображалось. Наклоненный подобно шлагбауму шест со скворечником над коттеджем N_8 внезапно выпрямился, но зато сам скворечник превратился в розовую витую раковину, насквозь просаженную мощным шипом. От раковины во все стороны мгновенно и беззвучно прокатилась волна изменений, перекашивая небо и деревья, разворачивая домики, заново искажая перспективу.
Как ни странно, актер спотыкался мало. Причина была проста - он почти не глядел под ноги. Николай предпочитал держаться справа, потому что левый профиль Григория доверия не внушал - это был профиль авантюриста.
– Ну что ты все суетишься, Никола!
– скрывая растерянность, актер говорил на пугающих низах.
– Ну странное что-то стряслось… Но не смертельное же!…
По левую руку его золотился штакетник, местами переходя в узорную чугунную решетку.
– Да как же не смертельное!
– задохнулся Перстков.
– А книга моя, "Другорядь", теперь не выйдет - это как? А чего мне стоило пробить первый сборник - знаешь?… Не смертельное… Ты посмотри, что с миром делается! Может, теперь вообще ничего не будет - ни литературы, ни театра!…
Чуский с интересом озирал открывающийся с пригорка вид.
– Театр исчезнуть не может, - машинально изрек он, видимо уловив лишь последние слова Николая.
– Театр - вечен.
– Ну, значит, изменится так, что не узнаешь!
– Эва! Огорчил!
– всхохотнул внезапно Григорий.
– Там не менять - там ломать пора. Особенно в нашем ТЮЗе…
И Перстков усомнился: верить ли слуху.
– Я знаю, почему ты так говоришь!
– закричал он.
– У тебя с дирекцией трения!
Острая жалость к себе пронзила Персткова, и он замолчал. Мысль о погибшем сборнике терзала его. Ах, "Другорядь", "Другорядь"… "Моих берез лебяжьи груди…" Какие, к черту, лебяжьи! Где вы видели розовых лебедей?… Да и не в лебедях дело! Будь они хоть в клеточку - кто теперь станет заниматься сборником стихов Николая Персткова?! Сколько потрачено времени, сил, обаяния!… Пять лет налаживал знакомства, два года Верку охмурял, одних денег на поездки в Москву ухнул… положительная рецензия - аж от самого Михаила Архангела!…
Все прахом, все!
Ива при виде их затрепетала и словно приподнялась на цыпочки. Даже с двумя профилями Григорий Чуский был неотразим. Узкие загадочные глаза на гибких ветвях влажно мерцали, алые уста змеились в стыдливых улыбках.
– Эк, сколько вас!
– оторопело проговорил актер, останавливаясь.
– Ну чего ты, пошли… - заныл Перстков.
– Ну ее к черту! Она ко всем пристает…
– А ничего-о… - вместо ответа молвил Григорий.
– А, Никола?
И он дерзко подмигнул иве.
– У тебя на роже - два профиля!
– с ненавистью процедил Перстков.
– Серьезно?
– Чуский встревожился и, забыв про иву, принялся ощупывать свое лицо. Подержался за один нос, за другой.
– Почему же два?
– возразил он.
– Один.
– Это на ощупь!
– проскрежетал Перстков.
– На ощупь-то и я тоже прилично выгляжу!…
Актер поглядел на него и вздрогнул - видно, очень уж нехороша была внешность поэта.
– Да, братец, - с подкупающей прямотой согласился он.
– Морда у тебя, конечно… Особенно поначалу… Но знаешь, - поколебавшись, добавил Григорий, - мне вот уже кажется, что ты всегда такой был…
Перстков отшатнулся, но тут в соседнем домике, который, честно говоря, и на домик-то не походил, забулькал электроорган и кто-то задушевно, по складам запел:
…са-лавь-и жи-вут на све-те
и-и прасты-ые си-за-ри-и…
– Это у Федора!
– вскричал Чуский.
Актер и поэт ворвались в жилище художника. Оно было пусто и почти не искажено. Неубранная постель, скомканные простыни из гипса, в подушке - глубокий подробный оттиск круглой сидоровской физиономии с открытыми глазами.
На перекошенном столе стояла прозрачная запаянная банка, в которой неприятно шевелились какие-то фосфоресцирующие клешни.
– …Как пре-кра-аа-сен этот ми-ир, па-сма-три-и… - глумилась банка. Судя по всему, это и был тразистор.
– Передачи… - со слезами на глазах шепнул Перстков.
– Передачи продолжаются… Значит, в городе все по-прежнему…
– Или кассеты крутятся, а операторы поразбежались, - негромко добавил Григорий.
– Мы передавали эстрадные песни, - сообщила банка голосом Вали Потапова, диктора местного радио, и замолчала. Опять, видно, что-то там внутри расконтачилось…