Сборник рассказов
Шрифт:
– Убирайся прочь!
– Откажешься от нее, тогда уйду - свободной станет твоя дорога! раздался насмешливый, булькающий голос.
– Ах вот чего ты хочешь!
– Миша не знал, что находится в бреду; он думал, что все на самом деле; однако, нисколько этому и не изумлялся:
– Никогда и не откажусь и не забуду! Слышишь ты! Прочь с моей дороги!
– он зашагал на этого черного бесформенного великана, без лица, вещающего насмешливым, булькающим голосом:
– Я же судьба твоя!
– Да хоть судьба, хоть целый мир: прочь с дороги!
– и он бросился на великана крича:
– Я никогда не откажусь от нее, потому что люблю! Потому что ничто с этим чувством не может сравнится! Любить - это нельзя описать! Господи, да как же я могу отступиться, когда ничто не может сравниться с чувством любви, а значит ничто не может и удержать меня! Судьба, Мир, Бог - да мне все равно! Я люблю! Слышишь!..
– кричал он, врываясь в черноту.
– В жизни ничто не сможет остановить меня, может смерть... да и после смерти не смогу остановиться, оно бессмертно - это чувство! Слышишь ты - Судьба поганая?!
Он врывался все глубже и глубже во тьму; грыз ее, разрывал, чувствуя, как поглощает его черная трясина орал:
– Ну давай - затягивай, умерщвляй меня; в ад посылай! Я знаю - ты бог! И сейчас в лицо тебе кричу: пошел ты со своим адом, если мне не суждено встретится с нею! Ты воспитываешь рабов! Да рабов! Обладающий силой подлец, ты и из меня хочешь сделать пса послушного, покорного! Да пошел ты! Отправляй меня скорее в ад, лучше уж на сковородке пожарюсь, чем смирюсь! Давай, кидайся на меня! Давай, я ведь, что букашка пред тобой! Давай мучь, жги, наказывай меня - ведь это твоя награда тем, кто не смиряется с твоей волей поганой! На большее ты и не способен! Тьфу тебе! Понял! Даже и в аду не смирюсь! Жги - не боюсь! Люблю! Л-Ю-Б-Л-Ю!!! Даже и в аду твоем любить ее не перестану!..
Доктор в это время склонился над стонущим, мечущимся в жару Мишой; прислушался к шелесту губ его, молвил:
– Правильно было бы назвать это весенней лихорадкой, но слишком уж ужасна, сильна эта болезнь, которую только глупец мог бы назвать словом "Любовь". Эта болезнь, страшная, отвратительная; разъедающая разум человеческий, оставляющая только чистые чувства, инстинкты... Такого эффекта мне, по правде, еще не доводилось видеть... Вот что, введем ему снотворное и успокаивающее... Да - это просто необходимо...
* * *
Каня не хотела покидать родного дома, и потому, родители рассудили, что ежели отправить ее в больницу, так лечение ее только затянется, будет она скучать, томиться - оставили ее лечиться дома.
Каня лежала на кровати своей, а поверх одеяла, на животе ее пристроился пепельно-серенький комочек; мурлыкал сладко, песню теплого облачка напевал.
Рядом с кроватью, в кресле с откидной спинкой, сидел Канин отец, волевой, творческий, очень строгий к себе и к окружающим человек; с мягкими теперь, рядом с дочкой, чертами лица.
– Батюшка.
– бархатным своим, мягким голосом обратилась к нему Каня.
– Да? Что, доченька?
– Ты видишь, батюшка, сколь близким стал мне
– Значит, так и не нашла?
– Нет, батюшка...
– Извини, доченька. Хочу я тебе приятно сделать, понимаю и то, что очень подружилась ты с ним за время болезни; но все ж, не могу ему позволить остаться. Это - против правил. В этом году одного такого милого, добренького мурзика оставим. А в следующем еще красивее родится; что же - тоже по нему слезы станешь лить? В одном году оставишь, в следующем еще тяжелее отпускать будет... Очень жаль, доченька, что приходится расстраивать тебя, но мой окончательный ответ: "Нет"...
На следующий день, в дневную пору, когда родители Канины были на творческой своей работе, и большой наполненный весенним светом дом пустовал, к Кане пришла сестричка-Люда, которая по недугу своей второй половинки, часто в эти дни пропускала занятия в институте, сидела с ней рядом, развлекала веселыми историями, да и смехом своим жизнерадостным.
В этот день, побелевшая за время болезни больше прежнего Каня, была особенно мрачна и задумчива, сидела прислонившись к стене, поглаживала котенка...
– Значит, переговоры прошли неудачно?
– поинтересовалась Люда.
– Да.
– Каня, сколько же ты из-за него переживаешь в последнее время. Я очень-очень тебя понимаю. Это когда вот такое живое существо становится очень близким, когда ты любишь его; когда, как сыночка своего лелеешь; да с каждым днем все больше и больше это чувство в тебе растет... И ты знаешь, что впереди неминуемая с этим родным существом разлука, что его ждут впереди какие-то испытания, что вы не увидитесь никогда с этим... маленьким теплым облачком, которое рядом с облаком твоей души, Каненька, сестричка моя, мурлычет... Так ведь? Так ведь?
– Да... Ежели можно только эти чувства так вот, просто, в слова перевести, если можно то - да...
Сестрички обнялись, да и расплакались, несколько своих слез не стесняясь.
А за окном цвел, зелеными цветами, да голосами птичьими наливался огромный весенний мир; вдали надрывно, басисто лаял несчастный бульдог; кто-то шел по улице ругался, где-то шумел лес, а вдали загудела электричка.
Каня осторожно подхватила котенка, к щеке своей прижала, и прошептала:
– Облачко то ты маленькое, но вокруг одна пустота...
* * *
И вот наступил этот роковой день - котенку исполнился месяц.
И выдался этот, один из первых майских дней, очень солнечным, теплым. Каждый листик, каждое деревцо, каждое озерцо и речка, каждый дом, каждый человек - все окутано было нежной, золотистой бахромой. Все, как бы, распахивало объятия, все плавно щебетало, текло, журчало... Голоса людей, птиц, а над всем этим - тихий лиственный шелест.
В открытые окна Каниного дома; плавно, подобно густому меду, вливался, наполненный запахами ветерок.