Сборник "Русские идут!"
Шрифт:
– Вот сидите и разрабатывайте.
Усачев остался с раскрытым ртом, а Кречет повернулся к нам. Я помалкивал, мне нужно время, чтобы вжиться, министры переглядываются украдкой, но никто не решается раскрыть рот. Когда молчишь, всегда сойдешь за умного, а раскроешь рот – уже бабушка надвое сказала.
Кречет оглядел всех исподлобья. Голос его был похож на рык:
– Я хочу, чтобы все поняли: произошла не просто смена президента, а народ потребовал другой курс! Если бы просто смена одной жирной рожи на другую, то вон сколько рвалось к этому креслу! Все одинаковые, словно из одного
Коган, министр финансов, вежливо поинтересовался:
– А другая половина?
– Другая, – рыкнул Кречет еще злее, – способна на все!
– Как верно сказано, – восхитился Коган. – А какая из этих половин больше?
– Это вам не Одесса, – огрызнулся Кречет. Потом внимательно посмотрел на Когана, – А что это у нас за министр финансов, у которого половинки разные?
– Потому что министр, а не математик, – отпарировал Коган без боязни. – Я-то знаю, что дважды два не четыре или шесть, а сколько вам, господин президент, угодно. И что бы вы ни говорили на выборах... гм... словом, как я понимаю, в кабинете будут серьезные перестановки?
Кречет фыркнул:
– Когда в заведении дела не идут, надо девочек менять, а не мебель.
Коган толкнул Краснохарева:
– Как он элегантно обозвал кабинет министров борделем, а? А говорят, что прям, как армейский Устав. Умеет выражаться иносказательно!
Краснохарев обиженно сопел, но спорить с грозным генералом не смел. Кречет хлопнул ладонью по столу, перешептывания затихли:
– Прошу высказываться! И не страшиться самых диких предложений. Бывает, что в дикости больше смысла, чем в часовом словоблудии какого-нибудь умника из подкомитета.
Все переглядывались, наконец заговорил Коломиец, министр культуры, медленно и тщательно выбирая слова, красивый и импозантный, с благородным одухотворенным лицом стареющего аристократа:
– Подъем экономики невозможен без общего подъема культуры всего населения нашей великой страны, все равно великой, ибо наши славные традиции, наши корни и наше мистическое воссоединение с Богом, нравственные истоки и глубокая одухотворенность народа, что сохранилась, несмотря на развращающее действие отдельных факторов западной цивилизации... хотя нельзя не сказать, что западная культура оказывает благотворное влияние на славянскую, как и наша русская оказала несравнимое ни с чем влияние на весь просвещенный Запад в лице наших гигантов мысли, таких как Толстой, Достоевский, Чехов...
Я видел, как посветлели собравшиеся, министр мог говорить долго и пространно, на то он и культура, а не военно-промышленный комплекс, дает им время собраться с мыслями, сориентироваться, но Кречет хмурился, на глазах свирепел, наконец сказал резко:
– Спасибо. Кто еще?
Министр замер с раскрытым ртом. Постепенно на смену одухотворенности проступала обида. Никогда его не обрывали так бесцеремонно. Тем более, что никогда не говорил глупости, не допускал в речах нелепых оборотов, всегда правильно расставлял ударения, в отличие от депутатов и даже членов правительства.
Премьер сказал,
– Нужен план. Я говорю не о сталинских пятилетках или хрущевских семилетках, а о планах... вроде ГОЭЛРО, в народе именуемого сплошной электрификацией всей страны, о плане индустриализации...
– ... построения коммунизма, – подсказал Кречет. – Да, что-то вроде этого. Плана построения капитализма быть не может, мы просто не смогли взять твердыню, откатились на исходные рубежи. Но после поражения в стране царит такое унижение, такой упадок духа, что с нами справятся не только горстка чеченцев, но и племя мамбо-юмбо!
Яузов задвигался, прорычал:
– Одной ракеты хватит, чтобы не только мамбо-юмбо, но и всю Африку...
Коломиец, похоже, решил не обижаться на генерала, какая с солдатни культура, сказал печально:
– А что мы можем? Пресса в руках частного капитала. Телевидение – тоже. Мы через полгода вступим в третье тысячелетие, двадцать первый век, а здесь...
Кречет поморщился:
– Какой к черту, двадцать первый век?.. Что за страна, где идиот на идиоте! Самому тупому из дебилов понятно, что первого января двухтысячного года начинается последний год двадцатого столетия, а до начала двадцать первого еще ровно год, но вся тупая рать газетчиков и телевизионщиков изо дня в день твердит о начале третьего тысячелетия...
Министр культуры растерянно хлопал глазами. Он вышел из поэтов, вряд ли умел считать до десяти, а сейчас, судя по его лицу, был уверен, что генерал-президент кукукнулся. Коган быстро посмотрел на Коломийца, перевел непонимающий взор на Кречета:
– Ну, вы даете, Платон Тарасович!.. Того и гляди брякнете, что Земля... того...вокруг Солнца, а я ж вижу, что всходит на востоке, а опускается за край земли на западе!..
Кречет скупо усмехнулся, кто-то подхихикнул угождающе, обстановка снова разрядилась. Стаканы звякали, половина бутылок уже опустела. Чувствовалось, что у многих появляется желание поставить их под стол по странно выработанной у русского человека привычке.
Забайкалов покряхтел, подвигался, привлекая к себе внимание, и когда все взоры были прикованы к нему, проговорил с расстановкой:
– Господин президент, пора определиться с зарубежными поездками. Хотя бы ориентировочно.
Кречет отмахнулся:
– Пока не до поездок.
– Надо, – произнес Забайкалов медленно, едва ли не по складам.
– Что вы давите? – огрызнулся Кречет. – В стране такое творится!.. Сначала надо разгрести здесь. Поездки – потом.
– Но что отвечать?.. Послы берут меня за горло.
Кречет сказал зло, желваки вздулись, как рифленые кастеты:
– Ответь, что мы сосредотачиваемся.
Забайкалов усмехнулся, в прищуренных заплывших глазах промелькнула веселая искорка.
– Неплохо.
– Что-то не так? – насторожился Кречет.
– Европейские послы хорошо знают эту фразу. Когда князя Горчакова, одного из моих предшественников, спрашивали, почему Россия перестала участвовать в международных делах, он ответил коротко: «Россия сосредотачивается». Это прозвучало загадочно, грозно и... пугающе. Вы об этом знали?.. Нет?.. Тем интереснее.