Сборник статей
Шрифт:
Если теперь вокруг собственности жутко и убивают, то вовсе не потому, что уверенный собственник взял собственность и намерен защищать ее, а как раз наоборот, из–за непонятности происходящего. Для жестокости в обществе, для «апокалипсиса теперь» не обязательно нужно, чтобы люди знали, кто собственник чего или даже кто собственно человек, а наоборот достаточно, чтобы люди этого не знали.
В той войне за собственность, которая сейчас идет уже по всему пространству в важном смысле еще не бывшего Советского Союза, — она уже захватила всех так глубоко, до оснований человеческого существа, что гражданская война в виде открытого военного противостояния у нас невозможна, ей некуда вместиться, злости на нее уже не хватит, потому что ее не хватает людям на войну за собственность, — люди падают задолго до того как бросятся друг на друга и незаметно для себя, в раннем начале погони упустив спросить, кто такие они сами, которые ее ведут. Война и погоня начались не сейчас. Как реляцию с той же самой войны за собственность, — она настоящая война и происходит в настоящем времени независимо от того, какой датой помечена в календаре, — мы читаем
Трезвые реалисты, мы знаем, что если подойдем к «новому русскому» в широких брюках и длинном пальто, устремившему взор поверх нас и вдаль, нам не удастся завязать с ним разговор. Едва ли даже мы будем иметь шанс уловить его между машиной с темными стеклами и подъездом, куда нам входа нет. Мы не сумеем спросить, какому себе он добыл свою собственность. Он нашел себя в своем настоящем, а то, чем заняты мы, только философия. Но ведь и у Сократа в его эпоху не было шанса на успех требовать, чтобы афинские граждане сначала знали себя, потом — «то, что свое», свои «свойства», потом то, что «относится» к этим свойствам, потом и свойства других людей, без чего нет смысла в деньгах, в хозяйстве, в политике. Как в древних Афинах, так и сейчас рискованно говорить, что «государства для своего благополучия не нуждаются ни в стенах, ни в триерах, ни в корабельных верфях, ни в многонаселенности, ни в огромных размерах, если они лишены добродетели». Она в приникании к собственно себе, к своему, путь к чему софия. Что шансов нет, было ясно тогда для Сократа, как и теперь: «Хорошо, — говорит Сократ Алкивиаду в конце диалога, — если бы ты остался при нашем решении. Боюсь только — не потому, что не верю в твою натуру, но потому, что вижу силу нашего города, — как бы он не одолел и тебя и меня».
Если путь города так расходится с путем Сократа, то, с другой стороны, город тоже не имеет шансов. Так не имеют шансов нынешние хозяева нашего города; скоро они покажутся такими же призраками, какими теперь кажутся мифические «нэпманы». Войне за собственность придает смысл только Сократ и одиночки как он. И даже если бы Сократ не говорил о том, что есть дело важнее экономики, денег, крепостных стен и военных кораблей, то наверное камни бы кричали, потому что время диалога «Алкивиад» было узловым в европейской истории. Алкивиаду примерно двадцать лет и только что (430 г. до н.э.) началась Пелопонесская война, в которой за 26 лет, — Европе на нечто подобное понадобился в ХХ в. 31 год, — две главные силы древнего мира, Афины и Спарта, с немалым искусством и упорством взаимно подорвали себя. Примитивный социологизм предполагает причиной самоубийства Греции борьбу за сферы влияния. Но такое несоответствие целей и средств требовало бы непредставимой меры некомпетентности государственных людей. Более тонкий социологизм говорит о непримиримости аристократической Спарты и демократических Афин. Это тоже схема, тускнеющая при вглядывании в реальность. Мы в конечном счете не знаем, почему была та война. Но мы видим, что она была предсказана и объявлена как война за собственность в диалоге «Алкивиад», и там же был угадан и предрешен ее исход. Мы в конечном счете не знаем, почему Европа сокрушила себя в двух войнах. Политические и социологические объяснения здесь тоже далеко не идут. Но вместе с тем трагическая ясность, которая есть в «Алкивиаде», когда Сократ говорит городу о собственном, своем и обречен, при обреченности города, который не подхватит мысль и должен будет угаснуть, повторяется и в ХХ веке. И основная мысль нашего века тоже сосредоточивается на своем и собственном, на самих (selbst) вещах у Гуссерля, на событии (Ereignis, явлении собственного) у Хайдеггера.
В нашей стране все мы, как в 1937 году, под взаимной проверкой, сверху донизу на дознании, который мы ведем, правда, новыми, но тоже очень жесткими методами. Нация безжалостно выверяет снова сама себя, выколачивает жесткими до губительности мерами из себя и из своей страны, из самой ее природы истину, запрещая себе до самопроверки продолжаться, иметь детей, хотя бы катастрофическое снижение рождаемости ставило всю ее под удар. Философия конечно не останется в стороне от этого разбора. Она согласна с общим мнением, что в основе всего оказывается собственность. Философия начинает свой разбор раскрытием полярности, заложенной в своем собственном, в собственно своем.
Свое, собственное
Приватизацию, которая считается происходящей или происшедшей в России, называют преступной, мафиозной, безнравственной, угрозой миру. Реже встречаются ее положительные оценки. Нет надобности спешить присоединяться к тем или другим. Поспешность суда только упрочивает главную и в конечном счете решающую черту ситуации: то, что реформы проводятся вслепую. Здесь нет двух мнений. Видный или ведущий деятель приватизации, недавно отошедший от дел, выразил пожелание, чтобы она велась более продуманно. Запоздалость этого пожелания говорит о том, что сам размах этой непродуманности здесь тоже не продуман. Кажется очевидным, что обстоятельного планирования было бы достаточно для успеха. Но вполне вероятно, что десять лет назад процесс стал развиваться так, что ни план, ни проект охватить его в принципе не может. Не случайно и предыдущий, социалистический поворот в России тоже проходил непродуманно; государствовед и историк Н.Н. Алексеев констатирует в 1928 г.: «Как это ни удивительно, но большинство современных социалистов, предлагая реформу собственности и призывая к ее отмене, бродят в совершенных потемках и не знают точно, к чему они стремятся» [44] .
44
[1]
«Приватизация» — прямое продолжение семидесятилетия «обобществленной собственности» в России, но не потому, что ее ведет та же «номенклатура», а потому, что более действенными способами продолжается тот захват мира, который в начале века привел к собиранию человеческих сил в коллективный кулак. Освобожденные обезличиванием, ресурсы коллектива оставались, однако, отягощены идеологией, пережитком старой религиозности. Происходящее сейчас сбрасывание идеологии облегчает захват мира, возвращает ему первоначальную остроту.
Ни сам по себе захват мира, ни особенная острота этого захвата не являются новостью для XX в., у него древнее лицо. Явная, а чаще неявная схватка ( «невидимая брань» христианской аскетики) никогда не имела передышки. Гераклит напоминает: «Надо знать, война — всеобщее, и правда — спор, и всё возникает в битве и захватом» [45] . Именно сейчас, когда захватывается даже так называемое культурное наследие и академическая наука отправлена на свалку, посреди, казалось бы, дикого беспредела, для нервного наблюдателя беспрецедентного, философия получает уникальный шанс вспомнить о своем раннем начале, исходном существе. Исходный смысл софии, еще слышный в ее определении как «добротности техники» [46] , это ловкость, умелая хватка, хитрость. Захват мира — не временное помрачение людей, забывших стыд, приличия и собственные устойчивые интересы, а стихия ранней мысли, греческой философии, захваченности ее хитрой хваткой. На крутом повороте, на разломе Россия отчетливо показала суть всегдашних отношений человека с миром.
45
Гераклит. Фр. 80 (Дильс–Кранц); фр. 28 (Маркович).
46
Аристотель. Этика Никомахова, VI 7, 1141 а 9.
Чем смелее захват с его беспределом, тем настойчивее мир предлагает себя как цель деятельности. Россия должна войти в мировое сообщество, занять свое место в мире, подняться до мирового уровня как в вооружениях, так и в экономике, банковском деле. Даже малые предприятия не ставят себе более важной задачи, чем выход к мировым стандартам по технологии, коммуникациям. Наука ориентируется на мировые образцы. Повсюду возникли кафедры мировой культуры. От этой повсеместности мир, конечно, не становится более проясненной вещью, скорее наоборот, — еще больше уходит в неуловимость. Мир ближе и интимнее, чем вещи, потому что именно он дает с ними встретиться. Мы в мире и его мерой измеряем свою весомость. Прежде всего схватываемый, мир не поддается определению; он всеобщий ориентир и горизонт, и он же всего труднее для фиксации. И в мире вещей, и в мире ума захваченность создает подвижные образования. Непременным остается то, что цель — целое, мир — остается для всякой ловкости неуловимым, никакой хитростью не схваченным.
Напрасно мечтать о воздержании от захвата, о самоограничении, отрешенности от мира, и вовсе не потому, что такие мечты нереалистичны. В захвате мы видим ключ к современной ситуации — политической, экономической, интеллектуальной. Но захват начинается с увидения, которым, по Аристотелю [47] , человек всегда захвачен прежде всего, непосредственно и просто так. Это факт; так само собой «по природе вещей» сложилось. Увиденное как будто бы еще не приобретено нами, но оно без остановки переливается в в'eдение как ведание (отсюда ведомство). Рано и незаметно, раньше и важнее захвата земли, нефти, домов, постов, званий, культурного наследия происходит первый захват, когда рядом с «вижу» встает «ведаю». Поскольку тот первый, ранний захват произошел, второй, «вещественный» захват, в сравнении с тем наивный и заметный, не произойти уже не может. Бессмысленно говорить, что ранний захват не должен иметь места, что переход ведения–видения в ведение–заведование неморален. Слишком рано, раньше всякого нравственного нормирования, как бы во сне совершается скачок от собственно увиденного в увидение собственности, чтобы можно было уловить его понятиями. Всякое спрашивание о раннем захвате уже идет путем захваченности. Юридическому сознанию кажется, что обладает всегда готовый некто, личность, индивид, но они впервые возникают уже на почве незаметного перевертывания всякого увиденного есть–имеется в есть–имею.
47
Аристотель. Метафизика, начало.
Увидение не постепенно, а внезапным переключением переходит от в'eдения–знания к в'eдению–умению и веданию–обладанию. Мы не сумеем просунуть самый тонкий аналитический щуп между тем и другим. Вместе с тем между в'eдением–увидением и веданием–распоряжением пролегает граница, представляющая для нас основной интерес. Современная цивилизация стоит на неспособности удержаться в чистом видении, на переключении видения в обладание, и только ли современная. Это раннее происхождение собственности не фиксируется юридическим документом, который лишь вводит в рамки совершившийся захват. Так теперешняя приватизация по существу ограничивает прежнюю внеюридическую ведомственную практику. Новые законы о собственности не учитывают, что до них в нашей стране, отменившей всякую собственность, кроме мелкой и «общенародной», ведомства занимались вовсе не только экспертизой, а ведали всем так, как не снилось частному владельцу.