Сцены из нашего прошлого

Санникова Юлия

Остаток дня и ночь прошла беспокойно. Василий бормотал молитвы, преклонив колени на дубовый пол. Из освещения оставил лампады перед иконами, висевшими в углу, остальные свечи задул. Василько лежал на лавке, сложив цепи у себя на груди и смотрел ястребиным взором в потолок, продумывая, так размышлял про себя отец Василий, пути к бегству.

На другое же утро, 6 ноября Святополк Изяславич велел доставить инока к себе в покои. Туда же позвал и знатных киевлян, и думных бояр, всего человек десять, и рассказал им о заговоре, который, по его словам, умыслил против него Василько Ростиславич. Любезный друг и брат его, Давыд

Игоревич, тут присутствующий – при этих словах все головы оборотились к тому месту, где сидел волынский князь – поведал-де ему о преступных планах князя Теребовльского. Он-де брата святополкова умертвил (убийство произошло одиннадцать лет назад), а теперь хочет соединиться с князем Владимиром (Мономахом) и убить самого Святополка, и захватить его города. На резонный вопрос одного боярина, зачем же Владимиру теперь убивать Святополка Изяславича и брать Киев, когда сам он, по доброй воле пять лет назад уступил киевский престол Святополку, Давыд Игоревич ответствовал, что все это оттого, что Василько и Владимир испорченные по натуре люди, а, может быть, дьявол повелел поступить так. Поэтому им ничего не стоит переменить намерения и посягнуть на законного князя.

После этого собрание долго шумело и совещалось. Поп Василий молча смотрел на этих людей и думал о том, что распри и война у русских князей в крови. Недели не прошло после Любечского съезда, где они клялись друг другу в вечной любви и верности, как уж один сидит под замком, а двое других придумывают ему наказание.

Обменявшись мнениями, щедро сдобренными бранными словами и оскорблениями в адрес Василька и самих присутствующих здесь, собрание, наконец, притихло, и слово взял краснощекий боярин, имени которого отец Василий не знал, но по внушительному чреву и полушубку, отороченному глянцевым горностаем догадался, что человек этот не из последних в Киеве. Румяный махнул рукой, призывая к порядку, и заявил:

– Тебе князь, – сказал он, указуя перстом на Святополка, – следует заботиться о голове своей. Если Давыд Игоревич говорит правду, то наказание Васильку справедливо и заслуженно и нечего тут рассуждать доле. Если же солгал волынский князь, то на него падет месть человеческая и Божья, ему и ответ держать. А ты, стало быть, не причем.

Такой расклад Святополку понравился. Он распорядился обнести присутствующих чарками, и мало кто из них отказался от хмельного пития, несмотря на ранний час и серьезность повода, по которому они собрались.

По окончании схода делегаты разъехались по своим делам, а поп Василий, взяв коня на великокняжеской конюшне, поскакал в город по монастырям и церквам православным. Там он просил немедленно провести себя к игуменам и настоятелям, рассказывал им о сходе в княжеских хоромах и просил помощи и заступничества. Пресвитеры кивали, крестились и помощь обещали. Кто-то самолично явившись к Святополку, кто-то словами, начертанными на бересте или переданными изустно со служкою, заклинали киевского князя отпустить Василько Ростиславича и не причинять ему зла. И каждому Святослав Изяславович отвечал одно и то же: «Это не я, это все Давыд», подразумевая, видимо, что это Давыд Игоревич не хочет выпускать Василька из-под ареста.

Поп Василий послал гонцов к князю Владимиру Всеволодовичу, бывшему у себя в вотчине в Переяславле. Надеялся, что гонец успеет донести недобрую весть, и что князь заступиться за притесняемого,

как это не раз бывало.

События, однако, развивались со стремительной быстротой, и гонец Василия опоздал.

В ту же ночь Василько Ростиславича вывели из горницы, где он сидел уже второй день, закованного посадили в телегу и повезли в Белгород, что в десяти верстах от Киева. Поп Василий поехал с ними. Сел на телегу рядом с князем и читал дорогой молитвы.

В Белгороде остановились у небольшой избы, высадили князя и, подталкивая в спину локтями, повели внутрь. Поп Василий шел сам, без понуждения, оглядываясь по дороге, хотя вокруг было не видно не зги, только в окне горел огонек, да конвоировавшие их всадники зажгли факелы.

В избе, представлявшей собой одну довольно вместительную горницу с печью в углу и настланными над нею полатями, сидел на лавке мужик с лицом густо заросшим черной клочковатой бородой и, насвистывая, точил длинный нож. Увидев мужика, князь дернулся, глаза его расширились от ужаса, он замер в дверях, сраженный страшной догадкой.

У попа Василия при виде палача, приготовлявшего свое орудие, из горла вырвался истошный крик. Он стал плакать и стенать, бросаться на грудь тюремщикам и умолять их сжалиться. Конвой стоял не шелохнувшись, с каменными лицами, стенания Василия его не трогали.

В избу за ними вошли два человека, в которых Василий узнал Сновида Изечевича, конюха киевского князя, и Дмитра, конюха Давыда Игоревича. Они следовали за телегой на расстоянии, и вот теперь, когда настало время казни, перестали прятаться и обнаружили себя.

Остальное инок помнил плохо. Сцены вспыхивали перед его глазами словно сюжеты церковных фресок, выхваченных из темноты светом лампады, когда идешь с нею по коридору. Сновид Изечивич принес откуда-то и расстелил прямо на земляном полу войлочный ковер, после чего они вместе с Дмитром схватили князя и попробовали повалить, однако это им не удалось. Василько сопротивлялся, как противится степной вольный конь, наброшенной узде. Удар его руки, усиленный железным запястьем, сшиб Дмитра с ног и расквасил давыдову конюху нос. Сновид Изечивич, испугавшийся вида крови сообщника, свистнул подмогу.

В комнату ввалились еще четверо, свергли князя на пол и связали руки веревкой, да так, что он не мог ими пошевелить. Отломали доску с полатей и придавили грудь Васильку Ростиславичу так крепко, что несчастная жертва на некоторое время лишилась чувств. Отец Василий, не в состоянии помешать злу, совершавшемуся у него на глазах, взирал на происходящее со смесью боли и гнева. Но что мог поделать тщедушный старец против вооруженных людей? Ну, конечно, он мог молиться! И Василий принялся молиться, шепча слова истово и свирепо, словно укоряя ангелов и архистратигов в бездействии.

Воины Христовы не слышали Василия, а, может, их ждали где-то в другом месте, где помощь их была нужнее, и где страдали сильнее, чем страдал сейчас теребовльский князь. Зато молитва, как показалось иноку, словно живая вода подействовала на князя Василька. Он очнулся и с шумным вздохом, помогая связанными в кистень руками, скинул с себя доску, на концах которой сидели Сновид с Дмитром. Тогда приспешники содрали еще одну доску, и наложили обе на грудь Васильку, и придавили на этот раз так, что внутри у князя что-то хрустнуло, он застонал и пронзенный нестерпимой болью перестал сопротивляться.