Сцены провинциальной жизни
Шрифт:
— А я, — сказал Фред, — составлю список вопросов, которые нам задавать не будут. Чтобы знать, чего не учить.
В прошлом году, надо сказать, все они благополучно сдали экзамены и прикидывались, будто этот обязательно завалят.
Фрэнк с Тревором вынули гребенки и принялись приводить в порядок прически. Бенни и Фред, старательно работая на публику, несколько утихомирились. Я стал собирать домашнюю работу, которая была им задана в пятницу.
Краем глаза я заметил, что через двор шествует Болшоу. Он поманил меня рукой. Делать нечего, я поднялся.
Мы вошли в лабораторию.
По важному, озабоченному лицу Болшоу я догадался, что у него созрел некий замысел. И испугался, как бы он вновь не принялся склонять меня к участию в своих научных изысканиях. Он тяжело опустился на учительское место. Я обратил внимание, что он постарел: взгляд мутноватый, вставные зубы заметнее повело в прозелень — не знаю, впрочем, отчего я решил, что преобладание зеленого в оттенке вставных зубов есть признак старости.
— Я, знаете ли, потрудился за это время, — молвил Болшоу, отдувая усы. — Получаю большое удовольствие!
Я постарался скрыть, что удивлен до глубины души.
Болшоу расстегнул портфель и вытащил папку, в которой лежали выборки из его работы.
— Вот, не могли бы вы ознакомиться?
Он повторял свое прежнее предложение, и я понял, что на этот раз он уже не отступится. Он воздел руку, как бы благословляя меня.
— По-моему, срок настал, — сказал он.
Что правда, то правда: срок настал. Кончится триместр, и Симсу нельзя будет больше медлить с уходом. При тех прочных, дружественных отношениях, какие ныне установились между нами, Болшоу не оставалось ничего другого, как сделать меня своим преемником.
У меня упало сердце от мысли, что придется засесть за его выкладки. И вдруг меня осенило: можно ведь взять бумаги, а за выкладки не садиться — вот вам и волки сыты, и овцы целы.
Мысль была блестящая, но, разумеется, не новая: задолго до меня на нее напала мисс Иксигрек, а еще раньше — тьма-тьмущая прочего народу. Такая глупость, что я не сообразил с первого раза! Когда тебе подсовывают чужую работу, самое главное — соглашайся, а уж сядешь ты ее читать или нет, это вопрос другой.
Принимая бумаги, я устремил на Болшоу взгляд, полный сдержанного восхищения. Я бы и еще поддал жару, но не отважился: Болшоу был чересчур сметлив.
Похоже, что он остался доволен.
— Я все более проникаюсь уважением к людям, — объявил он с присущим ему беспристрастием, — которые умеют определить, когда настал срок. — Я скромно промолчал. — Хорошо бы наш директор, — каждое его слово зычно разносилось по классу, — дал мне повод для подобного рода уважения. Жаль, что я не директор школы, — продолжал Болшоу, отдувая усы. — Искренне жаль. А?
Я не удержался и бросил на него короткий, лукавый взгляд. Он заметил, и его глаза тоже заискрились лукавством. Никогда не подумал бы, что Болшоу на такое способен. За нелепой личиной мне вдруг открылся умный и понимающий человек. То была минута прозрения для нас обоих. «А он славный малый, этот Болшоу», — подумал я, и, по-моему, он про меня подумал то
Я опять пошел к своим ученикам.
Тревор, тихий, как ангел, что-то считал на логарифмической линейке; Бенни усердно вникал в простейшую радиосхему. Ей-богу, зря я принимаю близко к сердцу чужие козни. Так хорошо знать, что ты можешь быть спокоен за свое положение на службе! В конце концов, мой отъезд в Америку может и сорваться — ведь это надо учитывать!
Через несколько дней я вел занятия в лаборатории с одним из младших классов. Это был сдвоенный урок, последний по расписанию, во время которого школьникам полагалось ставить опыты. Дети устали. Я тоже. На последних двух уроках, сильно за полдень, все и так сидели вареные, а сегодня томила еще и влажная духота. Видно было, как на том краю двора, прямо на макушках лип, громоздятся рыхлые серые тучи, а по ощущению они громоздились прямо на моей собственной макушке.
Я решил сделать себе послабление, переняв неоценимый опыт Болшоу. Вместо того чтобы попробовать чему-то научить детей, я велел им открыть тетради и про себя повторять к экзамену пройденное. А сам плюхнулся в свое кресло.
Какое-то время меня занимали раздумья о личных делах. В классе стояла тишина. Я думал о Миртл, об отъезде в Америку — боязнь навек очутиться в замкнутом пространстве тучей затмевала мне свет счастья. Тучи, повсюду тучи. Мальчишки начали перешептываться — видно, повторение про себя утратило прелесть новизны.
Я стал расхаживать по классу, мерным шагом обходя столы. Мальчишечьи лбы блестели от пота. Волосы слиплись, воротнички потеряли свежесть. Те, кто добросовестно занимался повторением и потому не чувствовал за собой никакой вины, поглядывали на меня с упреком. Я делал непроницаемое лицо и следовал дальше. На полу валялись бумажки от ирисок. Я наугад взял полистать чью-то тетрадь и обнаружил в ней рисунок, который, видимо, все это время ходил по классу. К предмету, который повторяли школьники, рисунок не имел ровно никакого отношения. Я разорвал его и обрывки оставил на столе. И снова сел на место.
Рисунок навел меня на размышления. «Почему, — спрашивал я себя, — они пустили по классу эту бумажку, которая отвлекает их от изучения магнитного поля Земли?» «Потому, — отвечал я себе, — что бумажка в миллион раз интереснее». С незапамятных времен сюжет, изображенный на ней, волнует воображение человечества. Магнитное поле Земли — нет. Ребячьи головы вновь молчаливо склонились над тетрадями. Эх вы, бедняги!
Раздался звонок с урока. Головы поднялись, словно по команде. Я дрогнул.
— Кто хочет выйти во двор размять ноги?
Ничего более опрометчивого в подобных обстоятельствах нельзя было придумать. Всякий учитель вам скажет — я вам первый скажу, — что излишняя доброта к ученикам до добра не доведет. Я же, по собственному умыслу, пренебрег этой мудростью. Умысел был обоснованный и, как вы сами понимаете, не злой, однако не прошло и двух минут, как я о том пожалел.
Воздух огласился ликующими и изумленными кликами: произошло небывалое. Кругом по всей школе разлита была тишина, заполненная ровным, монотонным гулом. Я объявил условие: круг по двору — и марш назад.