Счастье, несчастье...

Чайковская Ольга Георгиевна

Как она догадалась? А вот догадалась.

Но годы шли, шли годы, и каждый новый они, уже назвавшие себя в письмах мужем и женой, встречают порознь. И вот, наконец, эта молодая южанка, преодо­лев сопротивление родных, бросив любимую работу (она уже учительница), едет через всю Россию в дале­кий северный поселок, где условия и для севера тяжелы. Мы не без страха ждем их встречи — жизнь сложна, а эти двое, столь близкие друг другу, все- таки друг друга никогда не видали.

Каждый из нас, наверное, дорого бы дал, чтобы быть невидимым свидетелем этого подневольного свидания. Мне. нетрудно представить себе, каким пришел он — остриженный наголо, в чем-то черно- сером, руки (давняя

тюремная привычка) за ₍спиной и много старше своих тридцати шести. Он, наверное, таким и пришел, а в душе его был великий ужас, потому что он уже посмотрел в окно.

«Вдруг у окна появилась девушка,— расскажет он потом.— Я замер. Она! Сердце куда-то ухнуло! Такая, какой видел ее в воображении и на фотогра­фии... Да нет, лучше, гораздо лучше. Вот тут-то на меня напал страх, навалился, как глыба, не пере­дохнуть. Ни сомнений, ни надежд — не останется! Не может, да и не должна остаться здесь, в Якутии, эта рыжеволосая юная девушка... Видел только улы­бающееся лицо Жени и конвоира, не сводящего с нее восхищенных глаз: такую не каждый день здесь увидишь».

А вот их свидание ее глазами: «Я вошла в ком­нату, взглянула на Толю, в его глаза, и поняла, что творится с ним. А он сел в сторонку, растерянный, робкий, такой подавленный. Я сама подошла к нему, села рядом, взяла за руку». Ну, конечно, это она сразу все поняла, она взяла за руку.

Я не стану пересказывать дальнейшее развитие событий, очень бурных, и отошлю читателя к повести В. Елисеевой «Так это было». Я хочу оста­новиться на двух этих — полярных — женских об­разах, Тамары Павловны и Жени Перовой, жизнь не так уж часто дает нам возможность увидеть такую полярность. Странно, ведь в их жизни много обще­го, обе работают, и та и другая загружены неизбеж­ными хозяйственными заботами и работами, обе и сумки таскают, и полы моют, и обеды готовят. И все-таки они полярны.

Тамара Павловна — человек созидающей профес­сии (инженер), но по совместительству еще и разру­шитель. Вот так и получается: пока одна шумно вы­жигает все окрест себя, другая тихо и прилежно вы­ращивает. Женя Перова вооружена чисто по-жен­ски — пониманием (вот так подойти к человеку и догадаться, что с ним происходит); терпением (кстати, оно в природе женщины, может же она ча­сами вязать и, если надо, часами с терпением Пене­лопы распускать связанное); способностью пере­ждать, перетерпеть трудную минуту (в этом особое, чисто женское мужество); умением заманить, за­звать с собой, передать свою уверенность в жизни; помнить о цели, когда захлестывают бытовые труд­ности может быть, самые мучительные и для отно­шений опасные) — целый арсенал возможностей и средств. Тамара Павловна все это оружие расте­ряла.

Две женщины, одна выполняет свою жизненную задачу — уменьшает в мире количество зла. Другая работает за Медузу Горгону — вместо того, чтобы вносить лад, сеет раздоры и брызжет ядом вместо того, чтобы врачевать.

Их позиции неизбежно определят и их собствен­ную судьбу. Зачем Тамара Павловна рвется к се­мейному лидерству? Ведь ее близкие, в том числе и дети, которым она, конечно, желает счастья, все они начнут потихоньку уносить ноги,— но уже не с кухни, а из ее жизни вообще. Останется тогда наш жалкий лидер, узурпатор ненужной власти у раз­битого корыта, в тяжкой обиде и страданиях, в совер­шенном непонимании того, что произошло.

Женственность? Потаскай сумки, постой в оче­редях, постирай, уберись, приготовь — и попробуй тут остаться женственной. Спору нет, непосильна стала женская нагрузка, и тут действительно про­блема трагическая, но ведь нагрузка ложится на всех, а такие характеры, как Тамара

Павловна, обыч­но стараются как раз свою нагрузку переложить на других. Она — и это в ней главное — любит ру­ководить и воспитывать, указывать и приказывать, в семье и на работе (и даже в магазине и в автобусе). Главное в ней — глубокая уверенность в своем праве вмешиваться в чужие судьбы, давить и ломать (на какой бы ступени социальной лестницы она ни была и какую бы должность ни занимала). Дело не в том, кто какие сумки таскает, дело в жизненной установке, на мир она или на вражду.

А не слишком ли черна она у меня, Тамара Павловна, не слишком ли однопланова? Ведь люди сложны, многослойны, в них совмещается и хо­рошее и плохое, именно этому научила нас великая литература. Нет абсолютно добрых и абсолютно злых.

Тут необходимо сделать отступление.

Абсолютное зло и добро — понятия нравственно- философские, связанные, конечно, с жизнью (ина­че зачем бы они были нужны), но от нее отвлеченные и подчас весьма далеко. Стоит им реализоваться, и ра­зом становится видна их относительность, взаимо­связанность и сосуществование в одном и том же лице. Да, человек сложен, многослоен, в нем в неодинаковых пропорциях соединены черты, подчас настолько противоположные, что в различных си­туациях он бывает разным. Только примитивная этика делит людей на добрых и злых — в одной древ­нерусской пьесе («Комедия о рождестве» Даниила Туптало, XVII век) добрые силы (Вера, Надежда, Любовь и прочие добродетели) в громе великолеп­ного хора наступают на силы зла — Зависть, Злобу и другие пороки, теснят их и заставляют исчез­нуть. Казалось бы, предельное простодушие, наив­ность полудетского сознания, для нас уже невоз­можные.

Все это так, но бывают случаи, когда подобные сложности неминуемо сводятся к простоте. Когда перед человеком — да, многослойным, перепутанным, разным — встает вопрос, недвусмысленно встает и грубо, порядочен он или низкий негодяй, тогда и создается ситуация двух лагерей; мгновенно воз­никают незримые рвы и бастионы, воздвигаются невидимые баррикады (всеми, впрочем, ясно ощутимые). И происходит то самое столкновение впрямую, которое изобразил нам древнерусский автор.

Сколько раз приходилось мне видеть это в жизни!

Ну, к примеру. Жила на свете Серафима Ми­хайловна, славная приветливая старушка, незло­бивая, и то обстоятельство, что она носила на голо­ве резиновую грелку, ничуть не роняло ее в глазах окружающих. Была она работяща, опрятна, но все _же__ возраст! И потому ездила к ней племянница ее покойного мужа, помогала — никаких других родственников у Серафимы Михайловны не было. А грелку, которую носила, она аккуратно повязы­вала шелковым платком, однако самого факта ее но­шения на голове от друзей не скрывала, охотно поясняя, что резина назначена предохранять ее го­лову от электрических лучей, которыми через пото­лок жжет и мучит ее соседка; по той же причине Серафима Михайловна спала под особым одеялом, собственноручно сшитым ею из резиновых гре­лок, зеленых и красных: дело в том, что у верхней соседки по ночам собирались диверсанты.

Когда старушка попадала в руки медицины, диверсанты вроде бы утихали, но потом вновь на­чинали бесчинствовать... Если Серафима Михай­ловна звала на помощь, соседки вели ее наверх, раскрывали двери, показывали: никого нет, и она успокаивалась. Верхняя соседка сперва было про­тестовала против доставшейся ей странной роли, но женщины в доме ее уговорили: не обращай вни­мания, она же безвредная, безобидная. И как в семье, где делают вид, будто не замечают, что ба­бушка малость выжила из ума, так и дом делал вид, будто не замечает.