Счастье по собственному желанию
Шрифт:
– О, нет!!! – со стоном выдохнула она и инстинктивно попыталась захлопнуть дверь перед носом у Иванова.
Но тот уже держал наготове ногу, обутую в тупоносый ботинок. Тут же взгромоздил его на порог, не давая двери затвориться.
– Чего тебе, Иванов?! – Люба горестно сморщилась. – Ты видишь – какая я?!
– Какая? – Серега плотоядно облизнулся. – По-моему, как всегда соблазнительная. А какая же еще?
– Я никакая, понял! Проваливай!!! – Люба все еще налегала грудью на дверь и пыталась мягким носом домашнего шлепанца вытолкнуть Серегин ботинок. – Сегодня схоронили Тимошу, убирайся!
– А я как раз по этому поводу и пришел, – совсем обиженно прогундел Иванов и ввалился-таки в квартиру. – Люб, я ненадолго, честно! Побазарим с тобой, и я свалю.
Верить ему было невозможно, но не в ее силах было ему сейчас противостоять. Она еле держалась на ногах. Еле шевелила языком и вообще с трудом соображала. Слишком уж много всего было для ее хрупких плеч, слишком…
Иванов разулся и сразу рванул на кухню. Руки в карманах тонких светлых штанов, посвистывает. Только переступил порог кухни, сразу захохотал в полный голос. Ну, не придурок, а! Нашел время и повод ржать!..
Тут же загремел дверцами шкафов, засуетился, разыскивая себе приборы.
Люба вошла в кухню следом и, недобро сверкнув в его сторону глазами, пригрозила:
– Если начнешь балагурить, выгоню.
– Молчу, молчу, жена! – Иванов притворно загородился от нее локтями, следом тут же ухватился за бутылку и щедро налил себе. – Давай помянем Тимоху. Пусть земля ему будет пухом! Выпили.
Он выпил, не дожидаясь ее, и тут же захрустел огурцом. Нашел под стеклом в холодильнике, не зря шарил. Жевал огурец, попутно облеплял хлебный ломоть колбасой и сыром, и его ведь отыскал. И все посматривал на мрачную Любу загадочно и со значением.
Люба глотками выпила свою водку, тут же закашлялась и быстро потянула с тарелки помидорину. Не любила она водку, и пить ее никогда не могла. Не то что бывший муженек. У того все, что горит, проскакивало внутрь с завидной легкостью. Опрокинул целый стаканище, будто воды попил. И жрет теперь, и глазами в ее сторону мерцает. Чего это его так разбирает, интересно? Какой-то не такой он сегодня. И приоделся…
Иванов и в самом деле поменял заношенные до дыр джинсы, облачившись в светлые брюки. И рубашечка на нем была новенькая, не из дешевых. Ботинки хоть и не по сезону, но тоже показались ей новыми. И сам весь из себя ухоженный, подстриг свои смоляные патлы, причесал даже. И под ногтями грязи нет. В люди, что ли, выбивается?
– А чем мы хуже? – надулся он сразу, стоило ей спросить его об этом. – Есть люди заинтересованные и нуждающиеся, в отличие от тебя. Приласкали, обстирали…
– Это кто же такие? Уж не твоя ли хозяйка квартирная? – вяло пережевывая помидорную дольку, спросила Люба; ей не было интересно, спросила просто так. – Может, она бы и прописала тебя к себе, а, Серега?
Это была их общая больная мозоль, и, всякий раз ее задевая, они причиняли боль друг другу. Не стал исключением и теперешний вечер. Серега сразу надулся, принялся пить водку стакан за стаканом и упрекать ее через слово в том, что она не смогла стать ему родной матерью, подругой и настоящей любящей женой. И ему теперь, несчастному, приходится жить в чужих людях, пользоваться подачками и терпеть упреки. А могли бы жить-поживать да добра наживать,
– Во во! – Люба хмельно хихикнула, погрозив ему пальцем. – Все-то у тебя условно. Условно-освобожденный, условное пристанище, условное счастье… Ненастоящий ты какой-то, Иванов. Я вот даже и в благополучие твое теперешнее не верю.
– Это почему же? – его черные глаза превратились в злые узкие щелочки.
– Да потому, что ненастоящее оно. Слышал про такую поговорку, что не все золото, что блестит, потом еще что-то такое и про самоварное золото… Короче, фальшь из тебя, Иванов, прет через край. Враль ты и фальшивка!
Не стала бы она в другое время опускаться до такого вот откровения. Взрыв же неизбежен, ежу понятно. А за взрывом могло последовать еще чего и похуже. И в любое другое время Люба обязательно бы прикусила язык и не стала бы его провоцировать.
Но…
Сегодня у нее имелся целый ряд причин на такую вот бесшабашную смелость.
Перво-наперво, сегодня она похоронила Тимошу Савельева. Друга счастливой беззаботной юности. Хорошего человека. Симпатичного порядочного мужика…
Сегодня на нее накричал Ким, а это был удар. Последний раз они разговаривали почти три года назад. Мог бы быть и деликатнее, кажется. Но он орал на нее и даже обозвал дурой.
И еще сегодня она, кажется, напилась вдрызг. Вынужденное голодание, горькое горе, высушившее ее изнутри, три бессонные ночи. Все это наложилось на водку отличным балластом и тянуло ее теперь ко дну, на котором ее поджидал озверевший Серега Иванов.
Расправа не заставила себя долго ждать. Упившийся водкой бывший муженек вскочил с места, ухватил ее за волосы и потащил в гостиную, на ходу приговаривая:
– Я тебе сейчас покажу фальшивку! Я тебе сейчас, паскуда, покажу, что у меня имеется фальшивого, а что настоящего. Оскорблять она меня вздумала!!! Выписать решила!!! А вот хрен ты угадала! Даже в собственном доме на семи холмах буду жить, ни за что не выпишусь отсюда!
– Это почему? – спросила Люба, она, согнувшись, семенила за Ивановым, на ходу теряя тапки.
Пытаться вырвать из его сильных рук прядь волос было бессмысленно, сопротивляться тоже. Оставалось покориться, так случалось…
– А из вредности! – гыкнул Серега.
Дотащил ее до дивана, швырнул на спину и полез сверху.
– Я тебя сейчас и трахну из вредности. Не хочу ведь совсем, да и есть мне с кем время весело проводить, а трахну, и все! Что станешь делать?
– Хелину скажу, – соврала Люба и распаскудно улыбнулась в лицо взбешенного Сереги. – Я же тебе говорила, Серый! А ты снова и опять. А ну как давай-ка, слезай, и поговорим по-трезвому.
Фамилия Богдана Владимировича мгновенно привела Серегу в чувство. Он сполз с нее. Сел на полу, оперся спиной о диван и какое-то время беззвучно шевелил губами. Видимо, ругал на чем свет стоит и ее, и Хелина. Пусть себе. Лишь бы до нее не дотрагивался.
– Так чего ты приперся ко мне на ночь глядя? Сказал, что из-за Тимошиной смерти. Что ты хотел сказать? – Люба уселась, свесив ноги на пол и обхватив голову руками, болела та нещадно. – Говори и проваливай, Серега. Мне так худо, что впору умереть.