Счастье со вкусом полыни
Шрифт:
– Что разговорился-то? – Аксинья погладила Неждана по круглой вихрастой голове. – Потеха, ты недавно хворал, а на тебя такое хозяйство повесили? Не утомили тебя Малой да Неждан?
– Один на лавке лежит в беспамятстве, другой бегает да прыгает, улыбается – вишь как! – Потеха щипал Неждана за нос, тот уворачивался, пытался дотянуться до старика, оба получали несказанное удовольствие от незатейливой игры. – Своих внуков редко вижу, так хоть они пусть радуют.
– А Малой-то очнулся! Смотри! – Аксинья опустилась на колени перед лавкой, где лежал парнишка. Темные короткие ресницы его трепетали, рука шарила по постели, словно
5. Большой дом
Большой дом – большая морока.
В большом дому чего не хватишься – того нет.
Лишь сейчас Аксинья, скромная крестьянка из деревушки Еловой, поняла, что скудная изба приуменьшает хлопоты. Огромный строгановский дом вытягивал из Аксиньи и Лукаши все силы. Два полных дня посвящали они уборке трех ярусов, на кладовые да амбары сил не оставалось.
Лукаша сейчас дохаживала последние дни, каганька должен был скоро явиться на белый свет. Огромный живот мешал ей не то что хозяйством заниматься – ходить и сидеть. Аксинья от тяжелых работ подругу отгоняла, заставляла строгановских слуг, того же Третьяка, таскать дрова в дом, носить воду и припасы из кладовых. Но каждый вечер ощущала: сил все меньше.
Аксинья обшарила все кладовые, амбары, коих насчитала не меньше двух десятков. Сколько было здесь припасено! Лари с ячменем, овсом, рожью, пшеницей. Целые короба с сотами цветочного меда. Окорока и копченые туши, связки гусей и уток, дичи. Нити, унизанные сушеными белыми грибами, красноголовиками, лисичками. Бочки с солеными груздями, рыжиками, волнушками. Моченая брусника, вареная на меду земляника, малина, смородина, черника.
Люди ходили сюда нечасто, а четвероногие протоптали дорожку. Следы помета, шерсть, тени, прятавшиеся под ларями, и, самое главное, следы зубов на припасах ввергали Аксинью в глубокую печаль. Ей, прошедшей через голод и бескормицу, казалось настоящим преступлением так обращаться с самым необходимым на свете – пропитанием. Для избавления от пакости расставляли ловушки, развешивали смрадные травы: пижму, полынь да чернокорень. Но мыши и крысы продолжали свои разорительные походы. Лишь одна хитрость могла помочь в этой неравной борьбе, и Аксинья решила не откладывать в долгий ящик.
– Нюта, я на рынок поеду. Ты со мной? – Она не так часто оставалась теперь наедине с дочерью, скучала по их неспешным беседам, по дочкиным улыбкам и утреннему писку.
– Лучше с Малым посижу. – С той поры, как парнишка очнулся, Нютка не отходила от хворого. Они тихо разговаривали, делились секретами, словно давние друзья, но стоило кому-то из взрослых зайти в клеть, замолкали. Малой еще не вставал с постели, темные полукружья вокруг глаз, слабость, приступы головной боли напоминали о том, что парнишка чудом вырвался из цепких лап смерти.
Аксинья так и не признала хворь, что накинулась на Малого. Но чудесное его выздоровление приписывала травам, уходу Потехи и неусыпному вниманию Нютки. Может, вырастет из дочки травница?
– Нютка, в ряды пойду, где перцем, гвоздикой торгуют. А как без тебя-то?
– Мамушка, за Малым и дед Потеха приглядит. – Нютка, подпрыгивая, побежала по лестнице, задирая подол сарафана выше, чем следовало. Аксинья в который раз напомнила себе, что с дочкой пора говорить о приличиях и присущей девице повадке. Сорванец, а не будущая невеста!
Третьяк, как самый бесполезный для хозяйства, был снаряжен
Впервой ли было Аксинье сталкиваться с нелюбовью да презрением? Полжизни слышала за своей спиной шепотки, проходила сквозь туман недобрых взглядов. Ее беспокоил вовсе не Третьяк, вздорный, непригожий мужик.
Сусанна, синеглазая дочка, прыгала по лесенкам, шутила, ворковала, смеялась, стала похожей на себя прежнюю. Только змеилось в ней что-то неясное, смутное, глубинное, и мать силилась вытащить за хвост эту гадюку.
– Нютка, ты отчего кручинишься? Расскажи матери.
– О, гляди, какие сани чудные, расписные. Словно царские!
– Царям в наших местах делать нечего… Нютка! – Аксинья повысила голос, не вспоминая о недоброжелательных ушах возницы. – Кто обидел дочку мою?
– Мамушка, никакой обиды. Мне скучно.
Откуда в Нюте бралось это упрямство, это доводящее до бешенства желание настоять на своем? Аксинья хорошо знала свою дочку – еще бы не знать! – и чуяла: сейчас Нютка ни слова не скажет.
– К торговым рядам подъезжай, – Аксинья сказала повелительно, словно хозяйка, и на миг смутилась, а потом прогнала сомненья: – Да с северной стороны, поближе к входу.
– Будто без тебя не знаю, – огрызнулся Третьяк.
Солекамский рынок за последние годы разросся, заполнил всю торговую площадь, выпучился лавчонками на соседние улочки, в подклете каждого дома бойко продавали самый разнообразный товар. Кувшины, мечи, стремена, котелки, битая дичь, ретивые жеребцы, шелка, пряности, рыба, сено, квас, калачи… Крики торговцев сбитнем, обрывки разговоров, ругань тех, кто так и не договорился о цене, смех, довольные женские глаза.
Россия, словно израненная орлица, восстанавливала силы и крепла. Михаил Федорович Романов со всем пылом молодого горячего сердца вел страну к процветанию. Аксинья мало что разумела в делах больших, государственных – для того царь, бояре да великомудрые дьяки есть. Но даже скудного ее ума достаточно было, чтобы обозреть путь, пройденный Россией, – от тягот Смуты до нынешнего довольства.
– Слыхали, опять пятину собирают. Крохоборы!
– Все деньги с нас высосут да на помойку выкинут, – поддакивал куцему мужичонке второй, дородный, осанистый.
– Неспроста у царя беда с невестой [25] . Наказанье Божье ему, все за страдания людские.
– Вот дурень. Забыл, кто до него был? Самозванцы да воры?! По рылу тебе бы заехать!
Аксинья продиралась сквозь толпу, дочь крепко сжимала ее пальцы. В торговый день на базаре всякого люда довольно. Зеваки, болтуны, скоморохи, воры, нищие запрудили площадь, пройти сквозь их плотную завесу – как через заросли шиповника продраться. Аксинью ощутимо толкнули, Нютке чуть не оборвали жемчужные нити на шапке, а Третьяк, что должен был облегчать их путь через людское море, куда-то запропастился.
25
Михаил Федорович в 1616 году избрал невестой своей Марию Хлопову, дочь коломенского дворянина. Его матери выбор пришелся не по душе, и вскоре Марию объявили больной и отослали из Москвы.