Счастье взаимной любви
Шрифт:
— У нас мама такая…
— А! Что мама! Не в том дело, Аннушка, не в том. На хрена мне было в город лезть? Сидел бы в деревне, на старости лет стал бы пчеловодом, пасеку бы завел… Воздух свежий и никакой тебе высококачественной стали для космоса. Ни электрической печки, ни мартеновской.
— Я никогда не пойду на завод, — заявила дочь с безразличием, за которым стояла абсолютная убежденность. — Но тебя я отсюда вытащу. Ты только немного потерпи.
Отец повернулся, посмотрел на нее внимательно, потом вытащил из пакета очередной пирожок, отвернулся
— Я тут подумал, Аня… Может, тебе уехать в Израиль? Насовсем? Финкенштель Семен уехал… Соседу написал. Говорит, там жизнь человеческая.
Аня удивленно взглянула на отца.
— Ты что, пап? Чернил выпил? Если я уеду, ты тогда о своей Звезде Героя и не мечтай! И машины не будет!
— Плевал я на эту звезду. Лишь бы тебе было хорошо. Честно говоря, я и сам чувствую, что скоро окочурюсь. Попробуй, Ань?
— Нет, — ответила она. — На то, чтоб отсюда вырваться, уйдет года три-четыре. И за это время мы все такого нахлебаемся, что тошно станет. Будто ты не знаешь. Да и мама…
— А что будешь делать? Пойдешь учиться в ПТУ?
— Черт его знает! Куда-нибудь пойду.
— А в институт так и не хочешь?
— Да на кой хрен, папа? У тебя здесь инженеры вдвое меньше тебя зарабатывают. Инженер сейчас пшик, ноль. Пять лет мучиться ради нищей жизни? К чертям собачьим! В Москве есть какое-то ПТУ, выпускает портних. Может, туда рыпнусь.
— Да, для женщины специальность портнихи — дело хорошее. Но поразмысли насчет Израиля… У матери там родственники есть. Хуже, чем здесь, не будет.
— Ты думаешь?
— Да. Ты красивая, умная. Выйдешь замуж. Там, я думаю, совсем другая жизнь.
— Наверное. Ладно, папа, свалю за бугор, в Израиль, а потом вытащу туда и тебя.
— А что? — улыбнулся отец. — Должен же я в конце концов получить какой-то навар с того, что женился на такой озверелой еврейке, как твоя матушка? Уедем в Израиль, а она пусть здесь куролесит, раз тутошняя жизнь ей по нраву.
— А раньше… когда женился, ты ее любил, па?
Спокойная улыбка осветила его темное лицо.
— Я, Аннушка, и сейчас ее люблю. Сам не знаю, почему да за что, а люблю.
Где-то в мрачной глубине угрюмого цеха низким басом загудела сирена.
— Время, — сказал отец и свернул пакет. — Пора выдавать сталь. Ты сходи в бытовку, открой мой шкафчик, там в ботинках носки. В правом носке денежка есть. Возьми себе сколько надо. Все возьми. Погуляй, повеселись. Не стесняйся, школу ведь кончила.
— Хорошо, — сказала она.
Отец встал неожиданно легко, сунул пакет с оставшимися пирожками за ящик, подмигнул и пошел к печам.
Аня прошла в бытовку, нашла шкафчик отца и в не совсем свежих носках обнаружила изрядную сумму денег. Подумала — и взяла все. Сигареты у отца были, а выпивку, заветную бутылку, он держал дома, в туалете, в сливном бачке. Перед обедом или ужином заскакивал в туалет, освежался, потом садился к столу, а Сара по этому поводу кричала на весь двор:
— Я должна вам сказать, можете, конечно, не верить, что мой мужик пьянеет от одного супа с курочкой! Придет с работы
Отцовская бутылка в бачке не иссякала, он за этим следил, и в последний год, когда на душе стало совсем муторно, Аня тоже пользовалась этим тайничком для успокоения души. Но она не любила водки. Шампанское или портвейн — другое дело.
К двум часам она вновь оказалась на центральной площади, забыв, что намеревалась съездить в Москву. У газетного ларька никого из ребят не было, сидела компания из другой школы, но Аню это не волновало. Раз их нет здесь, значит, они через площадь, в пивнушке.
Пивная располагалась на углу. В небольшом зале с парой столов и полками-стойками у стен с утра до вечера кипела жизнь. Особенно если продавали пиво. Когда же пива не было, все равно здесь все бурлило — магазин был рядом и бутылку дешевого портвейна «Кавказ» купить можно было без проблем. «Кавказ» называли чернилами: если стакан после выпивки не помыть с вечера, то утром на его стенках оставался грязно-мутный твердый осадок. Поговаривали, что этот портвейн гнали то ли из угля, то ли из нефти, подкрашивая его для цвета эссенциями. Но никого это не пугало.
Сегодня в пивной пили пиво. Родное, «Жигулевское». Толпа народу теснилась у прилавка, получая в руки заветную кружку из рук Машки Дурмашиной. Машка славилась тем, что откровенно признавалась: пиво в кружки она, конечно, не доливает до положенной нормы, зато: «Я ЕГО НИКОГДА НЕ РАЗБАВЛЯЮ ВОДОЙ! — кричала она на весь зал. — А УЖ ТЕМ ПАЧЕ НИКОГДА НЕ СЫПЛЮ В ПИВО СТИРАЛЬНОГО ПОРОШКА ДЛЯ ПЕНЫ, КАК ЭТО ДЕЛАЮТ В МОСКВЕ!» За такую принципиальность и заботу о здоровье трудящихся Машку Дурмашину очень уважали и даже гордились тем, что пьют у нее чистое пиво, не приносящее вреда организму. Пусть не доливает — ей тоже жить надо. Уборщица бабка Вера, гнутая, злющая старушенция, жила с того, что подбирала, а потом сдавала в пункт приема тары порожние бутылки из-под «Кавказа» и водки. За это она выдавала нуждающимся граненый стакан, и упаси Бог, если кто-то унесет опорожненную тару с собой! Это был заработок бабки Веры, и если ее лишали его, то злопамятная старушенция в следующий раз стакана не выдавала, а пить водку или портвейн из тяжелых пивных кружек совсем уж некультурно. В кисло пахнувшем, продымленном мире пивной были свои неписаные законы, нарушать которые никому не рекомендовалось. Иначе и по морде можно было схлопотать.
Витька Мазурук стоял у стола и разливал водку по стаканам. В компании у него были двое мужиков затрапезного вида. Видно, скинулись «на троих», и теперь Мазурук, как самый молодой, разливал дозы. Чтобы, наливая, не обидеть кого ненароком, около стакана поставили спичечный коробок торцом — уровень порции в каждом стакане, если пьешь «на троих». А если коробок положить на другой бок, то получится точная доза «на четверых».
— Мазурук! — окликнула его Аня. — Мы едем на природу или нет?