Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний
Шрифт:
Туда же кинулась старшая пионервожатая Ленка, она откинула черные шторы, но пацанов не обнаружила. Зато все увидели, как скривило ее рожу. И тогда аплодисменты превратились в овацию, а задние ряды начали еще и топать. Нас вызывали шесть раз, пока вожатые не взмолились и не попросили зал успокоиться, потому что на очереди было еще два номера. Но какое там. Большинство зрителей уже выскочили из зала и сопровождали нас до здания отряда.
Эту постановку мы придумали сразу после того, как стало понятно, что Пашу и Димку выпрут из лагеря. В то лето
В пионерской комнате нас набралось девять человек. В центре на полу стояла бутылка. Димка немного повозился около столешницы и таки открыл, пролив совсем чуть-чуть. Это было пиво. А потом мы по кругу глотали из горлышка горьковатую пенящуюся жидкость и под конец почувствовали себя вусмерть пьяными. На дне оставались еще глотка три, как в дверь начали рваться с воплями: «Откройте немедленно! Что вы там делаете?!» Пока швабра, на которую была закрыта дверь, еще держала оборону, Димка сунул бутылку в угол, за знамя совета дружины, и по его знаку Олег с Зиной вытащили швабру. В комнату ввалилась старшая вожатая Ленка в сопровождении наших вожатых. Наш отряд она ненавидела. И потому, что она в лагере была новенькая, а мы ездили сюда годами и привыкли к старой вожатой. И потому, что нарушали правила и все время качали права. Да и просто потому, что характер у нее был поганый, а простым давлением подчинить нас не получилось. Вот она и злилась. Она некоторое время глядела на нас – печать греха светилась на наших лицах. Выдал нас Костик. Он не мог пересилить себя и все смотрел и смотрел в тот угол, куда Димка запихнул бутылку. Ленка проследила за его взглядом.
Потом начались допросы, очные ставки, шантаж и давление на свидетелей. Костик и так был хлипкий, и запугать его совсем ничего не стоило, а Зине пригрозили тем, что прямо сейчас позвонят родителям. Да и не сердился на них никто – их так колбасило и раздирало чувство вины, что Костик зубами стучал танец с саблями, а Зинку еще дня три выворачивало. Вожатым и нам, понятное дело, влетело, но Пашка и Димка были назначены крайними – Пашка за то, что принес бутылку, Димка – за осквернение знамени. Ленка настаивала на том, чтобы ребят выгнали из лагеря. Спасти их не мог никто. Но можно было отомстить.
А тут как раз конкурс инсценированной песни.
Идею подал Володя – тезка и знаток творчества Высоцкого. Песню о королевском стрелке мы выбрали потому, что там одновременно можно было сделать несколько штук: во-первых, спеть песню почти запрещенного автора, во-вторых, невозбранно несколько раз произнести со сцены слово «портвейн», в-третьих, намекнуть на репрессии и открыто, хоть и на сцене, оказать сопротивление Ленке. Володю выбрали на роль короля. Главную роль должна была играть я, как самая талантливая актриса. Зинке выпало изображать принцессу, Костику – чудовище. Быстро выучили песню (ну то есть как выучили, Володька подобрал на гитаре аккорды и приблизительно
Наш номер был пятым. Зрители подгоняли малышню и вскакивали с кресел от любопытства. И вот зал затих, на подмостки вышел Володька. Он шел настолько узнаваемой походкой старшей вожатой, что у зала перехватило дыхание. Надрывая связки, Володька пел о королевстве, где все тихо и складно, где «появился дикий вепрь огромадный – то ли буйвол, то ли бык, то ли тур». На словах о вепре Костик, маленький тщедушный Костик, проскакал из кулисы в кулису. Володька зашелся в кашле (как по сюжету) и пропел декреты о том, что «зверя надо одолеть наконец», но так точно передал Ленкины интонации, что в зале начали хрюкать. На словах «тот принцессу поведет под венец» он вытащил из-за трона Зинку и чувствительно шлепнул ее по заднице. Это явно была импровизация, потому что Зинка покраснела и испепелила короля взглядом. Но король и глазом не моргнул. И только нам было понятно, что он придумывал всю эту сцену для того, чтобы прикоснуться к Зинкиной попе. Мы из-за кулис видели, как он самодовольно улыбается ушами, но голосом он приказал привести стрельца.
А дальше был мой выход. «На полу лежали люди и шкуры» – двое моих соотрядников лежали, а Олег изображал медведя. Я приподнялась на локте и показала, как пью меды из граненого стакана, при этом мой локоть пришелся Олегу ровно между ребер. Олег пискнул, но продолжил петь. И в этот момент мы почувствовали, что зрители прочитали намек со стаканом, и тишина стала резонировать с каждым нашим словом или движением. Потом массовка превратились в трубадуров, которые заломали мне руки и поволокли к королю.
И тут я окончательно стала стрельцом. Кровь прилила к глазам. Какого?! Лежишь себе, пьянствуешь с однополчанами, а тут в дом ломятся какие-то архангелы, руки ломают, волокут незнамо куда. Голова мутная, архангелы крепкие, ни вздохнуть ни охнуть. «Изуверцы» кинули меня к ногам короля, тот зашелся в кашле, мерзким Ленкиным голосом потребовал жениться на своей девице и пригрозил плеткой. У девицы ни кожи ни рожи, да и сам не то чтобы страшный, но только хмельной я, а пьяному не протрезветь – хоть поторговаться. И послал их. Тоже мне награда. И тут надо было пропеть самое главное: «мне бы выкатить портвейну бадью!» На слове «портвейн» у актеров губы поползли к ушам, глаза засветились торжеством, а зал весь одновременно вдохнул и задержал дыхание. В ту секунду мы чувствовали себя всесильными. Резонанс с залом был стопроцентным. Мы ощущали каждого как продолжение себя, даже мелкие импровизации партнеров подхватывали на лету и дожимали, заставляя зал хохотать.
Конец ознакомительного фрагмента.