Счастье
Шрифт:
Он постелил плед в белую ванну, включил кассету и стал грузить вещи в просторный объем. Скинул клифт, чтобы прифраериться по моде, но тут в двери заворочали ключом, и Саратов швырнул себя в окно от стыда воровства.
И вот теперь мы подходим к самому интересному моменту — как там оказались милишменты с батутом [10] . Они с утра там стояли и уговаривали одну девочку не прыгать с крыши с привезенным психиатром, потому что над ней кто-то снасильничал. Она поставила жесткие условия:
10
Наверное,
— Если этот мудак сюда похуячит, я его кирпичем ебану, а сама скинусь.
На все увещевания толпы и психолога она твердила одно:
— А вас ебали вчетвером?
Крыть было нечем. Время шло. Спустился вечер, и Саратов упал в батут. [11]
А за ним сиганула и девочка, отклеившись наконец от трубы. Тела их удивленно всплеснули друг об друга, потому что Василиса Лопаткина тоже была одета скупо из аффектации. Молодые люди пошевелились в брезенте, и глаза их встретились. Много повидавшие, они взялись за руки, встали босыми ногами на асфальт, но тут же упали, имея переломы во многих местах, и занялись любовью, как все инвалиды. Психиатр продолжал уговаривать девушку, словно она была еще на крыше.
11
В брезент, наверное. — С. К.
— А вас ебали вчетвером? — невнятно шептала она, задыхаясь и неумолимо перекатываясь с любимым на мягкую лужайку.
— Кажется было… Вспомнил! — скакнул психиатр от радости памяти устрявшего в заботе тела.
Люди слушали и даже не спешили на обильный ужин в отделение милиции.
Керковиус Палкин быстро вышел из публичного дома посредством костылей.
Это был уже четвертый по счету бордель, где искал Керковиус Василису Лопаткину. Как и почему Саратов стал Керковиусом, да еще Палкиным за сто рублей — нету места писать. Купил документ.
Прожив с Васей около года, Керковиус обнаружил раз вместо нее в постели мешок рису и письмо:
«Саратка мой! Ты мой варежка, Но больше не могу без достойной Мести смыть Позор. Уйду в ПД, нажрусь левомецитина, унистожу правильную флору, наживу хронический кольпит и перезаражу тех нелюдей, что превратили меня в Дырявый сосуд. Не могу подставлять тебе погану писю. Там жар геены продышавшихся отродий. Когда закончится стану лечиться и найду гдеб не был. Чисти Варежка обувь чисто а к двум стаканам риса совокупляй четыре воды а не один: соврала я.
Вася.»
В следующем публикум-хаусе снова попросил Керковиус Василису Лопаткину.
— Зоська! — крикнула прислуга. — Тоби тут якийсь инвалид кличет.
— Ну-у-у?! — раздался протяжный, хриплый, но бесконечно родной басок пресыщенной плоти.
Керковиус полетел наверх, гремя костылями.
В постели под балдахином он обрушился на нее.
— Что-то ты, матушка, больно огрудела, — любовно разглядывал ее Керковиус.
— Сполнила я обещание свое, — говорила она, тихо кусая яблоко. — Но все оказалось непросто: у меня стал трихомонадный бронхит, осложненный тонзиллитным кольпитом, и лечится вкупе с полосканием горла, вставлением свеч и гадким чаем «Бронхикум».
— Купим, Вася, все купим по лучшим ценам этого города! — сказал Керковиус голосом
— Так я еще и беременна.
— Сделаем, Вася, сделаем аборт в лучших клиниках этого…
— Да ты ошалел?!
— А что — оставлять?
— Остаюсь блядовать!
— А я чаю припас… и луковичек…
— Ну ладно. Но негритенок у нас будет.
— Как скажешь, птица моя.
На том и порешили.
Стоит ли напоминать, что Василису опять потянуло в бордель со страшной силой? Не знаю. Ей там нравилось. Ее не удерживали ни маленький Банджо Бангладешевич, ни сладкий ядреный лук. Целыми днями она подмывалась из нового припасенного биде, иммитируя струей половой акт.
Керковиус стал опасаться Васиного тела с неправильной флорой и часто увиливал от обязанностей любви. Он томился болью в яичках, вспоминая ее гостеприимное лоно, и неестественно бился в подушках днем, утопив свою голову в Васином грязном белье.
Повзрослевший Банджо позвал как-то Саратова на кухню и спросил, вылупив на него негритянские зенки:
— Ты чего мою мамку по ночам не трахаешь? Думаешь, мне приятно на это смотреть? Или как? Или в глаз? Или мне ее самому наворачивать?
Темной извилистой ночью несчастный Саратов-Керковиус встал попить воды с перепою и увидел в большой комнате тактичное движение тел: маленького черного и белого большого. С умилением смотрел он на робкие попытки малыша вонзить свой маленький маркер в огромное Васино лоно. «Какие милые они и как играются нежно! — подумал он головой Чернышевского. — И если б всегда были бы такие — не кидались бы кастрюлями, не брызгались водяным пистолетом из угла — давно бы размеренная эстетическая жизнь спустилась на эту несытую планету и стало бы мягкое счастье». [12]
12
На этом роман обрывается, а может быть заканчивается совсем… (С. К. и издатели).
Дорогой читатель!
Вот мы и дожили! Печатаем Авдея Полтонова. Вдова и друг его, Софья Купряшина, любезно предоставила нам ранние наброски к роману, варианты и черновики, фрагменты которых мы предлагаем вашему вниманию.
В каждой фразе крупица опыта писателя, его личных действий и идей. Жил он частой, беспорядочной жизнью ума, души и тела. Через весь свой патологический роман пронес он любовь к любви и жажду к прилагательным, порою так углубляясь в мыслительный процесс своих героев, что непонятно, что у них на уме и в уме ли они вообще. Ну, ничего. Почитайте, подумайте, обсудите судьбы обделенных людей, ведь никто из нас не застрахован после третьего стакана от таких дум и действий.
Звали его Саратов Ильич Ульянов и было ему восемнадцать лет. Незнакомые приставали к нему, зачем он Саратов, да еще и Ульянов.
— Папа, ну почему я Саратов? — лез он к отцу.
— Город пиздатый, — отвечал отец, досасывая вторую бутылку.
— А?!
— Город — ништяк, говорю.
— А-а-а-а.
Саратов страдал крайней плотью и решился сделать небольшое обрезание, как мало-мальский восточный человек. Соседи других народов одобрили его в коридоре.