Счастье

Ливанели Зульфю

Дни и ночи перепутались в этом холодном амбаре. Мерьем проснулась от собственного крика: ей привиделся очередной ужасный сон. Она находилась на краю бездонной пропасти. Если бы она сделала вперед хотя бы шаг – камнем полетела бы в пропасть. И она настолько боялась полететь вниз, что не могла подняться на ноги, словно прилипла к земле. Напротив нее вдалеке виднелся город. Мерьем подумала: «Должно быть, это и есть Стамбул!» Город был такой громадный, что ему не было ни конца, ни края. И тут внезапно сзади налетел ветер. Повернув голову, она увидела тысячи белых птиц над своей головой. Это они раздували ветер, они толкали ее к пропасти. Невозможно было даже прикоснуться руками к земле. Птицы пикировали над ее головой, снова взлетали, снова возвращались, а потом еще, и еще раз!.. И подлетали все ближе. Земля, на которой она стояла,

начала обваливаться…

И пробудившись Мерьем все еще тряслась от страха. Ужасные птицы словно еще продолжали виться над ней, в амбаре было холодно, темно и пусто. Наверное, она отбросила одеяло во сне – ее руки и ноги были как лед.

Она прислушалась. Уже долгое время над поселком царила странная тишина. Из большого дома не вылетало ни звука, иногда только вроде бы проносился какой-то шепот, слышались беспокойные шаги – и все. Мерьем вдруг поняла, что за всю неделю она не слышала голосов женщин, которые обычно готовили хлеб в расположенном по соседству с ее узилищем саду. Мерьем знала, что сегодня как раз день, когда должны печь. Раньше она тоже участвовала в этом радостном событии. Вдыхая чудесный запах, она с большим удовольствием наблюдала, как тонкие лепешки, прилепленные к стенам тандыра, поджаривались и на них начинали проступать коричневые пятна. Свежеиспеченный хлеб готовился прямо к обеду, лепешки складывались большими треугольниками в несколько слоев, и каждый слой промазывался сливочным маслом. Масло, попадая на горячие лепешки, шипело, и вокруг разлетался упоительный аромат. Мерьем в своей жизни не ела ничего вкуснее этих треугольных лепешек, которые еще назывались пастушьими пирогами. Она ела и не могла наесться. Однако еще в детстве однажды она увидела, как вместе с соломой в печь попал желторотый птенец и как он, трепыхаясь, сгорел в пламени. Тогда она даже не прикоснулась к пастушьим пирожкам и проплакала подряд несколько часов…

Сейчас же снаружи не доносилось ни звука. Дом погрузился в траурное молчание. И Мерьем казалось, что не только над их домом, но и над всем селом разлилась эта зловещая тишина. В огромном селе умолкло все: лошади, ишаки, петухи, куры, автобусы, люди, даже рынок молчал. В этом беззвучье, разлитом над большим селом, оставались только пара-тройка отзвуков: хриплый голос муэдзина, читающего азан, шум трактора да стук арбы.

Мерьем чувствовала, что это большое безмолвие в поселке каким-то образом относится к ней, однако терялась в догадках, что же случилось на самом деле. Может, это как-то было связано со свалившейся на ее голову бедой и с тем, что она пролежала, температуря, столько дней в запертом амбаре? Но как же так? Что, все село, что ли, замолчало из-за такой маленькой девушки?

Мерьем получше закуталась в одеяло и вдруг поняла, чего ждали от нее в селе. Это раскрылось ей в один момент. Все село замолчало, ожидая, что она сделает то, что должна сделать. Не только ее домашние, все село ожидало. И как только они получат известие о ее самоубийстве, то каждый снова вернется к своим повседневным делам: дети начнут весело бегать и крутить обруч, играть и лепить свои игрушки из глины, взрослые пойдут за покупками, на молитву – нормальная жизнь забурлит. Все ожидали, когда же Мерьем исчезнет отсюда. Это было ясно как белый день. У опороченной девушки нет права на жизнь. Дёне, которая время от времени выходила в сад, чтобы принести еды, тоже ждала этого. На ее лице это было прямо написано. Мерьем и без того знала, отчего домашние не подавали голоса, ходили на цыпочках и шептались. Но вот мысль о том, что вся деревня ждала ее смерти, будто обездвижила девушку. То, что все знакомые ждали ее смерти, легло тяжким грузом на плечи Мерьем. Всем-всем, кого она знала в этом мире: своей семье, отцу, дяде, теткам, принимавшей ее во время родов повитухе Гюлизар она словно была должна и не знала, как отдать этот долг.

Какое-то время она беззвучно плакала, а потом взяла в руки заброшенную несколько дней назад в угол холодную веревку, перебросила через балку под потолком, привязала потуже одним концом к ржавому железному крюку, а на другом конце сделала петлю. Забралась на табуретку и, набросив петлю на шею, ощутила на коже жесткое прикосновение холодных колючих волокон.

Но она ждала.

Она не знала, чего ждала, необходимость подождать и подумать шла откуда-то изнутри нее. Она испытывала странное спокойствие. «Сейчас вот опрокину этот

чурбак, как это делали раньше накладывающие на себя руки девушки, – думала она. – И буду раскачиваться в петле. Веревка сдавит шею, та станет багровой, язык вывалится, и я умру. Люди рассказывают: на то, чтобы умереть, и минуты достаточно. Хорошо, а через две минуты где я буду?» Сознание зацепилось за эту мысль, и она продолжала спрашивать сама себя: «Интересно, а где же я буду через две минуты? Хоть кто-нибудь знает, где я окажусь?»

Этот вопрос настолько ее обеспокоил, и она поняла, что не может не думать об этом, и не выбивала опору из-под ног.

Мерьем не знала, долго ли так продолжалось, сколько прошло времени. Вдруг она услышала звук ключа, поворачиваемого в замке, и поняла, что открылась дверь.

С маленьким подносом в руках в дверях стояла и смотрела на нее Дёне. Они встретились взглядами. Какое-то время, застыв в дверном проеме, Дёне смотрела на Мерьем, у которой была накинута петля на шею. А потом, ничего не сказав, тихо вышла и беззвучно затворила дверь. И даже поднос с собой унесла.

И в этот момент Мерьем взорвалась от злости. «Сука! Грязная сука!»

Потом она много раз вспоминала об этом и даже испытывала благодарность к Дёне, потому что эта злость помогла спасти ей жизнь. Сняв петлю с шеи, она отвязала веревку с балки, бросила ее в угол и сказала: «Только попадись мне, я тебе задам!»

Она никак не могла прийти в себя от поступка Дёне. Это было невероятно! Наверное, сейчас передает всем радостную весть, рассказывает, что девочка в петле отдает Богу душу. Ведь все они – все село – упорно ждали, когда же Мерьем наложит на себя руки… Нет, лучше она отправится в Стамбул! Другие девушки уезжали же туда?! Раз уж опороченные или кончали жизнь самоубийством, или отправлялись в Стамбул, так лучше выбрать поездку в Стамбул. «Сама себя убей, сука!» – процедила она сквозь зубы в адрес Дёне и снова заплакала от злости.

Крепко зажмурившись, Мерьем призвала на помощь всех святых угодников во главе с Богородицей. Ее тетя говорила: «Пока рабу божьему не приспичит, пророк Илья не поспешит ему на помощь!» И вот уже ей настолько туго, что сил нет терпеть, куда уже хуже-то!

«Пожалуйста, – молилась она, – я твоя раба, святой Пророк, пожалуйста, яви мне свой лик. Пусть откроется дверь и по воле твоей войдет Дёне. Пусть она скажет: «Давай, дочка, пошли со мной». Взяв меня за руку, пусть она выведет меня отсюда и отправит в Стамбул».

Умоляя святого Илью, она перечитала одну за другой все молитвы, которые знала. По три раза она прочитала суру Единобожия и Фатиху, а закончив, открыла глаза, однако никто не пришел. Что уж там Святой Илья – даже домашние не пришли посмотреть, умерла ли она. Может, стоят под дверью и подслушивают, что тут внутри творится.

– Лучше бы уж меня заперли в загоне для скота, – вырвалось у нее вслух. Там уж хотя бы теплее. Возле тридцати двух овец и трех коров она хотя бы могла согреться. Здесь же было так холодно, что зуб на зуб не попадал, и Мерьем порой казалось, что стук ее зубов слышен даже за дверью.

Она вернулась в памяти к тем счастливым дням, когда еще не стала женщиной и ходила в начальную школу. Маленькая девочка могла свободно бегать и играть на улице, крутить обруч вместе со своими братишками Джемалем и Мемо.

Самыми яркими днями в ее жизни, как и жизни всего села, было празднование годовщины освобождения от русской оккупации. Муниципальный оркестр чеканил шаг под героические марши, аж земля тряслась. Мерьем была в восторге от того, что могла вместе с другими ученицами в черных фартуках, в белых воротничках принимать участие в этих официальных мероприятиях. Ей, как и другим ученикам, объяснили, что надо вытянуть руку и коснуться плеча своего товарища, а потом, держась друг от друга на этом расстоянии, по команде: «Направо!» шагать вперед. Они выстроились друг за другом и под звуки барабанов двинулись по улице. Мерьем казалось, будто все люди, выстроившиеся с двух сторон, смотрят на нее. Она шла, гордо подняв голову. В особенности она обмирала от восторга, когда проходила под украшенной победной аркой, ей казалось, что она прошла под радугой. Когда начались залпы в честь освобождения, каждый вспоминал, что святой Шекер Баба в тот день наслал на головы кафиров град размером с яблоко. А потом вместе с одноклассниками на специально выделенном для них на площади месте они смотрели представление в честь Дня победы.