Счастливая карусель детства
Шрифт:
— Не удивляйся, это цыгане. Видел я уже подобные сцены, — папа увидел мой недоуменный и напуганный взгляд, заслонил меня от них собой и сам начал похлестывать себя веником сильнее и сильнее, словно не желая отставать от темпа, заданного соседями.
Смотрел я с этого момента на мужиков с вениками, как на старших друзей своих, понимая их веселый нрав и безбашенное, свободное поведение.
Пили папа с дядей свое холодное пиво после бани с огромным удовольствием, и от них веяло счастьем и свежей радостью. Мне купили бутылку лимонада «Буратино», и я впервые в жизни пил ее без стакана из горлышка, как настоящий взрослый. Лимонад был вкусен как никогда, и выпил его я почти что залпом. Понял я после этого похода в баню, что начался новый этап в моей жизни, и вечером на даче я гордо рассказывал
Дед же наш с присущим ему индивидуализмом и брезгливостью русскую баню не принимал и никогда в нее не ходил. А обычаи с вениками считал проявлениями варварства, противоречащими культуре и цивилизованному образу жизни. Но я даже и не удивлялся этому, и другое было бы странно. А когда мысленно пытался представить деда в парной, активно орудующего веником, то становилось мне очень смешно. Даже с видом веников он мириться не желал и считал заготовку их глупостью и напрасной тратой времени. А папа с дядей Юрой понимали в заготовке толк и уходили или уезжали далеко в лес, где у них на выбор были все сорта подходящих деревьев: дубы, осины и березы. Развешивались веники для просушки на чердаке, где дед никогда не бывал, и ждали своего момента. Но стоило ему лишь только увидеть нас, шумно собирающихся в баню, как он фыркал, морщился и недоумевал:
— Опять эти варвары с вениками в баню свою отправляются! И что вы находите в этом диком занятии?
Он искал понимания среди нас, но мог найти его лишь среди младших женщин: мамы и тети Али.
— Неужели и вы тоже можете, как сумасшедшие, стегаться этими дурацкими вениками? Это же немыслимо! Первобытное варварство какое-то. Дочь и невестка его успокаивали и с улыбкой поддерживали его позицию. Ну а на старших женщин бабушку и сестру ее бабу Аню он давно уже махнул рукой и с улыбкой считал жену свою «главной заразой» по распространению этой вредной эпидемии в семье. Ведь именно она передала эстафету с вениками сыну, который радостно и энергично ее перехватил.
Папа по характеру своему был добрым и сильным. Обладал он удивительной способностью со всеми ладить и находить общий язык. На одном языке мог он говорить с ученым академиком и дворником, литературоведом и постоянным обитателем пивного ларька. Общался он весело и открыто, и не было в этом общении искусственности и наигранности. За эти качества многие самые разные люди его любили и уважали. Казалось, что соединяет он в душе и характере своем все лучшее, что можно было взять от нашего культурного и интеллигентного деда, но только был папа намного гибче своего отца, и не было в нем совсем упрямства.
Но вместе с этим, жила в его душе какая-то стихийная, крепкая, глубокая сила, которая дремала. Но когда она просыпалась, то захватывала отца без остатка и превращала его в человека, способного устранять любые преграды и достигать любые цели. Сила эта в нем была какая-то даже нечеловеческая и часто меня пугала. Что-то было в нем от героев Джека Лондона: мороза и холода он не боялся, никогда ни на что не жаловался, был неприхотлив в своих аппетитах и желаниях и напрочь игнорировал лекарства вместе с докторами, считая, что и без них он прекрасно обходится.
Говорил он, шутя, что «есть живые и мертвые, а больных не бывает, и если живой ты, то находи силы в себе самом». Удивительно это все было еще и тем, что дед наш был полной противоположностью своему сыну. Он регулярно консультировался с врачами, всегда выполнял их рекомендации и принимал много лекарств.
Мог папа в порыве своей внезапной радости, смеясь, схватить меня и подолгу тискать, целовать и подбрасывать к потолку, и я не имел возможности даже ни пикнуть, ни выдохнуть. Но если был я в чем-то серьезном виновен, то вскипал папа молниеносно, глаза его выскакивали из орбит от прилива ярости, и сильно сдерживал себя он, чтобы не прибить меня. Чувствовал я это всем своим существом и боялся, что когда-нибудь не сможет он себя сдержать. И перепадало мне от него частенько, но в большей степени виноват в этом был сам я.
Вставал папа всегда очень рано и начинал сразу же активно жить и действовать, заражая своей кипучей энергией все окружающее
Жили мы с родителями счастливо и мирно, практически без шума и скандалов, и поражался я маминой мудрости, когда могла она гасить в самом зародыше папины вспышки гнева. А гасила она эти вспышки практически всегда молча и только по-доброму смеялась, когда видела, как глаза ее мужа начинают выкатываться из орбит. Смех ее быстро излечивал и охлаждал отца, и уже через секунды смеялись они вместе с искренним задором и радостью.
Любил папа и выпить. А когда выпивал, то становился необычайно добрым и веселым. Любил он весь мир, а особенно жену свою и детей. Да и сам он напоминал мне в таком состояния большого, радостного и слегка наивного ребенка. Он уже не ругался, прощал меня за все прегрешения и даже пальцем не трогал за то, за что днем мог и «припечатать» не на шутку. Но попадал он иногда и в различные истории. ЕГомню, как будит однажды меня мама ночью, и понимаю я, что она очень встревожена.
— Саша, ты папу не видел, не заходил он в твою комнату?
— Так ведь ночь давно уже, что ему делать здесь?
— Ты представляешь, пропал папа! Встал с кровати, пошел в туалет, а обратно не вернулся. Из квартиры не выходил, а внутри его нет. Везде обыскала, даже не знаю, что и думать! Чудеса!
Мама была очень расстроена, сестра Машенька терла глаза и плакала, а я окончательно пришел в себя и пытался осознать происходящее. Папы действительно нигде не было. Радовало, что балконная дверь и окна были закрыты. Закрыта была и входная дверь в квартиру, к которой с вечера никто не прикасался. Одежда и обувь его тоже находились на месте. И тем страннее было исчезновение. Мы только могли разводить руками в недоумении. И вот, обошли и заглянули мы с мамой по пятому разу во все комнаты и помещения нашей трехкомнатной квартиры и заметили, наконец, следы нашего пропавшего. В углу ванной комнаты, на полу, аккуратно стояли его тапочки, которые он неизменно носил, когда был дома. А сам обладатель тапочек, свернувшись калачиком, спал глубоким тихим детским сном в ванной за занавеской, положив ладони под голову. Спал он настолько безмятежно и сладко, что ни свет, ни наши громкие разговоры, ни попытки его растормошить не подействовали. Смотрели мы на нашего папу и смеялись от всей души. Перед нами был самый что ни на есть большой ребенок, которого следовало бы хорошенько проучить и отшлепать за его проказы. Но спал этот ребенок таким невинным младенческим сном, что не мог не вызывать умиления и улыбок. Мама плеснула ему в лицо холодной водой из-под крана, и он, наконец, начал просыпаться, облизываться и приходить в себя. Выслушал он упреки без возражения, вылез из ванной, заерзал от неудобства, опустив голову, как маленький, съежился и пошел в свою кровать.
Был папа человеком очень умным, воспитанным и культурным, унаследовав от деда все эти качества, но обладал он значительно большей живостью характера, и истории, подобные этой, делали его для меня более близким и понятным. И за это я его очень любил. Много раз приходилось мне видеть, как работает папа физически. Работал он очень быстро, не знал ни покоя, ни отдыха и только огрызался на дядю Юру, требующего в очередной раз перерыва для перекура. Глаза его горели, двигался он стремительно и мощно и брался за самые трудные участки работы. Могли они тащить на залив вдвоем нашу большую и тяжелую лодку, выкорчевывать пни и коряги из земли или разгружать грузовик с бетонными камнями для строительства нового дома — везде отец работал за троих и требовал того же от других. Дядя Юра же во всем видел разумную гармонию и часто непроизвольно закуривал и прерывался в работе, уходил от нее в свои неземные мысли и красоты окружающего мира. Папу это дядино качество всегда выводило из себя.