Счастливцы
Шрифт:
Залившись краской, дон Артуро швырнул векселя на пол и пробормотал:
— Я собирался, монсиньор, возвратить их этим несчастным беднякам…
— Несчастным? Нет, с какой стати! — внезапно прервал его монсиньор Ландолина. — Кто тебе сказал, что они несчастны?
— Но… — начал дон Артуро. — Уже один тот факт, монсиньор, что они вынуждены были прибегнуть к ссуде…
— Это все пороки, мой милый, пороки! — вскричал монсиньор
И, нагнувшись, он сделал рукой знак Филомарино подобрать с полу пачку векселей.
Дон Артуро в растерянности смотрел на него. Как же так? Значит, он должен взять их в руки?
— Ты хочешь от них избавиться? Бери же их! Бери! — поспешил ободрить его монсиньор Ландолина. — Бери их прямо руками, смелее! Мы тотчас же снимем с них печать дьявола и обратим их в орудие милосердия. Ты можешь отныне смело прикасаться к ним, ибо им предстоит послужить на пользу моим бедным питомцам! Ты дашь их мне, а? Не так ли? И мы заставим уплатить по ним, заставим уплатить, мой милый; ты увидишь, как мы заставим уплатить по ним всех этих твоих несчастных!
При этом он смеялся, смеялся беззвучным смехом, выпятив бесцветные губы и непрерывно тряся головой.
Дон Артуро почувствовал, как при этом смехе дрожь пробежала у него по телу, и тяжело вздохнул. Но, видя, с какой решительностью его духовник завладел векселями, якобы в интересах милосердия, молодой священник не осмелился ничего возразить. И он невольно подумал обо всех этих несчастных, которые почитали себя счастливцами, когда их векселя попали к нему в руки. Сколько они умоляли его об этом! Они разжалобили его рассказами о своей нужде. И он попытался избавить их, по крайней мере, от уплаты процентов.
— Ну нет! С какой стати? — немедленно возразил монсиньор Ландолина. — Господу богу все пригодится,
— Но… видите ли, монсиньор… по правде говоря, ведь… — лепетал дон Артуро, который чувствовал себя точно на угольях, — остальные наследники постановили ликвидировать свои векселя с уплатой пяти процентов и…
— И отлично сделали! Да, отлично сделали! — быстро, с убеждением в голосе откликнулся монсиньор Ландолина. — Они поступили великолепно потому, что эти деньги предназначены им! Наши же деньги предназначены беднякам, мой мальчик! Как видишь, тут дело совсем иное! Наши деньги не принадлежат ни тебе, ни мне! Они принадлежат беднякам. По-твоему, правильно было бы лишить наших бедняков того, на что они имеют право претендовать, исходя из процентов, которые установил твой отец? Хотя это и ростовщические проценты, но ведь отныне они станут служить милосердию! Нет, нет! Они уплатят, они уплатят двадцать четыре процента, еще как уплатят! Не тебе они платят, не мне они платят! Это деньги бедняков, они священны. Ступай с миром, сын мой, и не мучься сомнениями; возвращайся в Рим к твоим излюбленным занятиям, а здесь предоставь действовать мне. Я с ними сам объяснюсь, с этими должниками. Ведь то деньги бедняков, деньги бедняков… Да благословит тебя бог, сын мой! Да благословит тебя бог!
И монсиньор Ландолина, движимый пылким рвением в делах милосердия, которым он по заслугам славился, наотрез отказался даже признать, что по векселю четырех несчастных братьев Морлези, выданному ими на тысячу лир, на самом деле было получено всего лишь пятьсот, и он потребовал от них, как и от всех прочих, уплаты двадцати четырех процентов даже с тех пятисот лир, которых они и в глаза не видели.
И в довершение всего он стремился убедить их, брызжа слюною, что они должны чувствовать себя воистину счастливцами, ибо совершают, хотя и против воли, богоугодное дело, за которое господь воздаст им в один прекрасный день на том свете…
Они плакали.
— Ну что ж! Горе спасет вас, дети мои!