Счастливые люди

Арутюнова Каринэ

Я не любила землю, молоко из-под коровы и ранний подъем.

Какой подъем, если до позднего вечера мы с папой слушали «голос Америки» и «немецкую волну»?

«Вы слушаете голос немецкой волны из Кельна», – этот резковатый женский голос я любила более всего.

О какой ботанике могла идти речь, если коробка недоеденных конфет и застланный жестким паласом топчан в папином кабинете сулили полную событий взрослую

жизнь, далекую от школьных уроков, неподшитых воротничков и исполосованного алым дневника?

Надо ли говорить о том, что познания мои о жизни были довольно сумбурными?

Здравствуйте, девица, – как поживаете, девица? – я обожала гостей, которые не сюсюкали и не делали «большие» глаза, а вели при мне довольно взрослые беседы. Некоторые из них садились прямо на пол, а чай пили без сахара, из круглых белых пиал. Чай в нашем доме всегда пили из пиал. Из маленьких узбекских пиалушек и глубоких японских.

В общем-то, папе даже не требовалось произносить то самое слово. Вполне достаточно было взгляда. Чтобы понять, – чужой.

Чужие приходили и, как правило, задерживались допоздна. После их ухода мама проветривала комнату, а папа придвигал кресло к укоризненно молчащему приемнику.

Сквозь скрежет и вой пробивались звуки с другой планеты, на которой не предполагалось ведер, любви к чернозему и незваных гостей.

Об исчезновении типажей

Помните ту самую героиню Фаины Раневской – статную даму в мягкой панаме и сшитом «у одной портнихи» платье с рукавчиками-буфами?

Уютный образ, не лишенный определенного вкуса и шарма?

Такие женщины даже бюстье, пардон, шили на заказ.

Потому что все у них было нестандартное, – начиная от размера груди, заканчивая крайней степенью эмоциональности, причем достаточно широкого диапазона, – от базарного хамства до трогательной, наивной сентиментальности…

Где эти женщины?

Где эти женщины, ведущие за руки покорных мужей?

На ходу останавливающие трамваи и выговаривающие милиционерам, как провинившимся школьникам?

Они исчезли вместе со старыми улицами, домами, вывесками.

Вместе с портнихами, мужьями, шляпами, дачными сборами, канарейками, панамами и фикусами в горшках.

Вместе с грудным голосом Изабеллы Юрьевой и потрескиванием патефонной иглы.

Вместе

с уютными чайными сервизами, обеденными столами…

Неужели их нет?

Как нет и домов, стен, подвалов, голосов, лиц.

Только снимки, подписанные фиолетовыми чернилами, с правильным нажимом.

«Я и Муся. Гагры. 34 год»

«Геня, папа, Лялечка. Лето 39»

Разве что на Брайтон-Бич остался десяток-другой, они, или их дети, внуки и правнуки, но это уже совсем другая история.

Почти не имеющая отношения к нам…

Летят журавли

Всякий достоин счастья. И оно, счастье, не за горами. Хочется простых человеческих радостей.

Зачем показали мне старую актрису Т. С.?

Может быть, я хочу помнить ее молодой. Зачем ославили на всю страну, высветили морщины, бедность, одиночество?

Ради каких таких целей? Пристыдить родственников?

Напрасно-с, господа. Даже если старого больного человека носить на парчовых подушках и кормить с серебряной ложечки, он от этого молодым не сделается.

Вы ей журавля дайте, вложите в ее старые руки, верните ее туда, в тот самый черно-белый кадр, в котором равных ей нет и быть не может…

А показывать всему миру трясущуюся голову и согбенную спину, – дурной тон.

Душа настоящего плова

Никто из нас так просто не уходит.

Вот он, этот момент, – буквально на пороге, уже перед тем, как распахнется дверь.

Еще минутка. Длинный змеится коридор, полки до потолка, книги. Когда-нибудь я напишу наш общий портрет. Этот взгляд, обращенный в себя, – немного вниз, эта приподнятая левая бровь, этот полумрак, за которым угадывается непроизносимое.

– Присядем на дорожку…

Немного лазури, немного белил. Жженая умбра. Золотистая охра. Там, на дне зрачка, за множествами обращенных друг к другу зеркал.

Зеркало моей памяти хранит старые рамы, из глубины которых проступают деревья, дома, переулки.

Когда-нибудь я вновь попаду за наш стол, у которого так здорово молчать. Встречаться глазами, хохотать, спорить, грустить.

В чем секрет хорошего плова? В горсти риса, в котле, в сладкой моркови и зубчиках чеснока? В щепотке шафрана, в душистости перца и барбариса, в крупицах каменной соли?

Когда я скучаю по дому, я вспоминаю плов. Я растираю пальцами зерна барбариса. Весело потрескивает раскаленное масло, темнеют золотистые кольца лука, плавится морковь, – пускает сладкий сок, выдыхая то самое вещество, которое станет душой плова.