Счастливые люди

Арутюнова Каринэ

Возможно, именно этого предчувствия я ждала всегда

Кто помнит, что было до всего? Что было до начала? Что предшествовало концу? Что было прежде?

***

Звонок, который ты собирался сделать, слова, которые хотел сказать, письма, написанные и не отправленные, отправленные и оставшиеся без ответа, лица, звуки, прикосновения

Мы все еще стоим, провожаем взглядом уходящий трамвай, все еще машем, пытаемся ответить, запомнить, но переполнены сны, нет места новым лицам, и мы возвращаемся к старым, – так и бродим, протягиваем руки,

хватаем воздух, выдумываем новые сны, заселяем событиями, героями, раздаем роли, главные и второстепенные, а пьеса близится к концу, четвертый акт, третья сцена, вот и декорации, любовно прорисованные, вроде и те же, да не те, – ну, что ж, увидимся, – когда? – а в следующий раз, – когда – кричите вы, пытаясь запомнить, объять, – пускай трагедия, трагикомедия, пусть роль без единого слова, пусть «кушать подано!», безликая массовка, – запомнить до следующего раза, и уж тогда-то, точно не ошибиться, – сыграть все заново, по новым нотам, блестяще выписанной партитуре, в которой каждый звук совершенен, и нет места фальши.

Однажды

Кажется, я влюблен, говоришь себе ты.

Так важно произнести эти слова.

Вначале произнести. Объект найдется. Уж будьте уверены, он всегда где-то неподалеку. Да что там, он рядом, на расстоянии вытянутой руки, затаился, выжидает, караулит, изнемогает…

Он здесь. Неважно, тот ли, не тот, неважно, насколько, неважно, чем все закончится.

Просто сказать. Влюблен, черт подери, – свершилось.

И дальше, будто лавина с гор, – сокрушительный обвал, подъем, спуск, – конечно, однажды вам придется очнуться от сладкого забытья, очнуться, спуститься, вернуться. Истерзанным, наполненным, опустошенным.

Встречающим очередную осень, зиму, весну.

Лето.

Однажды, скажете вы, я был…

Заметили, каким бессмысленным бывает лето без предчувствия?

Все эти томные вечера, бессонные ночи, все эти луны, распахнутые окна, безмолвные тени, свидетели чужого счастья?

Однажды я был там. В этой удивительной истории, в этой прекрасной стране. Казалось, я поселился там навсегда.

Странное слово – «навсегда». Его страшишься, от него бежишь, по нему тоскуешь.

Воссоздаешь по деталям, таким, казалось бы малозначительным, порою смешным, эту картину. Каждый кадр. Каждый фрагмент кадра.

Вот здесь ты был, здесь была я, а вон там мы расстались.

А потом, в общем, никакое утро не происходит всуе.

Что говорить о ночи.

Кажется, я влюблен, говоришь себе ты. Объект неважен. Он всегда где-то недалеко, томится, изнемогает, ждет.

И слово «навсегда» уже не кажется чем-то кощунственным, по крайней мере, пока ты веришь в него.

Мечта

Если

соприкосновение с реальностью бывает болезненным, особенно для оголтелых романтиков и фантазеров, то что вы скажете об исполнении сокровенного?

О чем мечталось давно, упоенно, стыдливо и страстно? О чем даже и не мечталось и не вожделелось, – из разряда мечты оно перешло на какой-то совершенно иной уровень, – окруженное семиметровым забором из листового железа, оно вздыхало и морщилось там, спрятанное от чужих насмешек и взглядов, вздымалось и трепетало, прикрывая трогательно мягкий живот с уязвимыми внутренностями.

Итак, сбылось.

Нечто похожее я проходила в седьмом классе, когда нежданно-негаданно попала на концерт рыжекудрой дивы (имя ее известно широким кругам). Надо ли сообщать о том, что с концерта я вышла совсем иным человеком – вовсе не той девочкой, прилежно вырезающей газетные и журнальные снимки и с маниакальным упорством обклеивающей ими, этими снимками любое свободное пространство?

Надо ли говорить о том, что с концерта я вышла практически городской сумасшедшей, не видящей и не слышащей никого и ничего кроме объекта своей нешуточной и, между нами, болезненной страсти.

Надо ли говорить о том, что вселенская дрожь прошла, уступив место козьему равнодушию ко всему остальному миру, – точно сомнамбула бродила я по школьным коридорам, повторяя одно-единственное имя..

Нет, на учете я не стояла, но речь об этом заходила время от времени. Вид меня, беззвучно глотающей слезы у школьного окна, не мог не волновать общественность в виде классного руководителя и прочих крайне заинтересованных лиц.

– А не показать ли нашу девочку психологу? (неуверенная партия мамы) – вопрос звучал пока еще мягко. Все же психолог – это не психотерапевт и не невропатолог.

К счастью, папа прекрасно разбирался в реалиях советской психиатрии, и именно он уберег мою и без того травмированную мечтой психику от вмешательства людей, облаченных в белые халаты. Уж они-то! – уж они-то безмерно обрадовались бы такому редкому экспонату, как я.

Решено было все списать на пресловутый подростковый возраст, – пройдет, – говорили взрослые, – вместе с прыщами, глупыми влюбленностями в невнятные объекты и прочей ерундой.

Пройдет, – уже проходит, – уверяли они друг друга, не желая замечать прогрессирующего безумия. К слову сказать, именно соприкосновение с реальностью научило меня важному – имитации нормы.

Иногда у меня все же получалось справиться с внешними признаками того, что иные считали болезнью. На подступах к мечте любые средства были хороши.

Я виртуозно манипулировала впечатлением, которое производила на окружающий меня мир.