Счастливые привидения
Шрифт:
Она посмотрела на свои дорогие туфли.
— Если бы я в самом деле хотела предъявить претензии, — сказала она, поворачиваясь к мужу, — то предъявила бы их тебе, Кэмерон, ведь это ты берешь и берешь у нее и ничего не даешь ей взамен.
— Он все-все дает мне! — воскликнула мисс Рексолл. — Да, все!
— Что вы имеете в виду подо «всем»? — спросила жена, строго глядя на мисс Рексолл.
Маленькая секретарша сжала губы. В воздухе словно раздался щелчок, и тон разговора стал совсем другим.
— Ничего я не имею в виду такого, чему вы могли бы позавидовать, —
Все смущенно помолчали.
— Боже мой! — сказала жена. — И вы называете это чувством собственного достоинства? Значит, вы совсем ничего от него не получаете, только отдаете! И вы говорите о чувстве собственного достоинства — боже мой!
— Понимаете, мы по-разному смотрим на вещи, — проговорила маленькая секретарша.
— Вы правы, так и есть! — и слава Богу! — подтвердила жена.
— За кого это ты так благодарна нашему Господу? — саркастически спросил муж.
— За всех, полагаю! За тебя, потому что ты получаешь все, ничего не давая взамен, за мисс Рексолл, потому что ей, похоже, это нравится, и за себя, потому что меня это не касается.
— Но если вы захотите, — великодушно возразила мисс Рексолл, — вы тоже можете быть с нами.
— Благодарю вас, дорогая, за предложение, — сказала, поднимаясь со стула, жена. — Но, боюсь, ни один мужчина не может рассчитывать на то, чтобы у его ног крутились две птицы счастья, выдирая друг у друга перышки!
И она ушла.
Наступила напряженная драматичная пауза, которую прервала мисс Рексолл, воскликнув:
— Неужели ко мне и вправду можно ревновать?!
— Почему бы нет?
Вот и все, что он сказал.
Улыбка
В наказание себе он решил бодрствовать всю ночь. «Офелия в критическом состоянии», — прочитал он в телеграмме. И хотя он ехал в спальном вагоне, в таких обстоятельствах ему показалось неприличным ложиться спать. Вот он и сидел, изнемогая от усталости, в купе первого класса, когда ночь опустилась на Францию.
Долг велел ему находиться у постели Офелии. Но Офелия не желала его видеть. И теперь он ехал к ней в поезде.
Глубоко внутри засело что-то черное и тяжелое, словно какая-то опухоль давила на жизненно важные органы. Он всегда серьезно относился к жизни. И теперь его переполняла эта самая серьезность. Христу на Кресте подошло бы его загорелое, красивое, чисто выбритое лицо, с густыми черными бровями, поднятыми в мучительном изумлении.
Ночь в поезде представлялась ему адом: ничего реального. Две пожилые англичанки, сидевшие напротив, умерли очень давно, наверное, даже прежде него. Потому что, естественно, он и сам уже умер.
Медлительный серый рассвет занимался над горами на границе, и он не сводил с него невидящих глаз. А в голове крутилось и крутилось:
Когда печально утро занялось, Тотчас дождем холодным пролилось, ЗакрылисьНа его по-монашески бесстрастном, мученическом лице не отразилось презрение, которое он испытывал, даже презрение к самому себе за ложный пафос, как его критически настроенный ум определил это состояние.
41
Цитата из стихотворения Томаса Гуда «У смертного одра». (Прим. ред.)
Он был в Италии: с легкой неприязнью смотрел на пейзажи за окном. Не способный более на сильные чувства, он ощущал лишь привкус неприязни, когда смотрел на оливы и на море. Все это смахивало на поэтическое надувательство.
Лишь вечером он добрался до обители Синих Сестер, у которых нашла приют Офелия. Его привели в комнату матери-настоятельницы, в их дворце. Посмотрев на него исподлобья, мать-настоятельница встала и молча поклонилась. Потом сказала по-французски:
— Мне тяжело сообщать вам об этом. Она сегодня умерла.
Он стоял ошеломленный, как будто у него притупились все чувства, и смотрел в пустоту, красивое, с твердыми чертами, монашеское лицо словно окаменело.
Мать-настоятельница ласково положила белую красивую руку ему на плечо и, подавшись вперед, заглянула в глаза.
— Мужайтесь! — проговорила она. — Постарайтесь не терять мужества.
Он невольно подался назад. Ему всегда делалось страшно, когда женщина вот так приближалась к нему. В своих широких юбках мать-настоятельница выглядела очень женственно.
— Постараюсь! — ответил он по-английски. — Могу я увидеть ее?
Мать-настоятельница позвонила в колокольчик, и пришла молодая монашенка. У нее было, пожалуй, слишком бледное лицо, но карие глаза блестели озорно и доверчиво. Пожилая женщина неразборчиво пробормотала его имя, и молодая сестра сдержанно поклонилась. Мэтью протянул руку, словно потянулся за последней соломинкой. Тогда молодая монахиня разъяла благочестиво сложенные белые руки, и ее ладошка робко скользнула в его ладонь, безучастная, словно спящая птичка.
Пребывая в бездонном аду меланхолии, он все же подумал: «Прелестная ручка!»
Они прошли по красивому, но холодному коридору и постучали в одну из дверей. Несмотря на бездонный ад, разверзшийся в его душе, Мэтью не остался равнодушным к мягко колыхавшимся складкам черных юбок торопливо семенящей впереди монахини.
Ему стало страшно, когда дверь открыли и он увидел свечи, горящие вокруг белой кровати — в прекрасной, величественной комнате. Сидевшая в тени монахиня в белой камилавке, с темным и простоватым лицом, подняла голову от требника. Она поднялась, оказавшись весьма крепкой женщиной, и учтиво поклонилась, а Мэтью бросились в глаза смуглые руки, на фоне густо-синего шелка перебиравшие черные четки.