Счастливый брак
Шрифт:
— О-о, значит, ты училась в 173-й в одно время со мной?
— Да нет же! — Потеряв терпение, Маргарет тряхнула головой, как лошадь, отгоняющая муху. Этот жест тоже станет ему хорошо знаком. — Б Квинсе! Я выросла в Квинсе и ходила в 173-ю, но это было в Квинсе!
— Ага, — произнес Энрике, смущенный ее горячностью. — Что ж, значит, нам суждено было встретиться, — сказал он, пытаясь обратить ничем не примечательное совпадение на пользу романтическим целям.
— Но не может же быть двух 173-х, — сказала Маргарет и оглянулась на Бернарда, рассчитывая на подтверждение.
Наконец-то, после нескольких часов существования в общем разговоре, когда каждая следующая тема все больше увлекала Маргарет и Энрике, в то время как Бернард все сильнее бледнел и все глубже погружался в угрюмое молчание, он оживился. Распрямив узкие сутулые плечи
— Ну да, этого не может быть. Исключено, чтобы в городе было две 173-х. — Взгляд его покрасневших карих глаз пренебрежительно скользнул по Энрике. — Ты просто забыл номер своей школы, — с уверенностью заключил Бернард.
И тут Энрике, не сдержавшись, продемонстрировал Маргарет свою вспыльчивость, чего уж точно не следовало делать.
— Я ничего не забыл! — огрызнулся он и, резко дернувшись, едва не свалился со стула. Он ухватился за стол, и кофе выплеснулся из белых кружек на блюдца. В воображении Энрике тут же возник Гильермо, его отец, чье тело было слишком крупным для большинства комнат и чей дух не могла вместить ни одна. Краем глаза Энрике заметил, что Маргарет подхватила свою кружку, пока та не опрокинулась окончательно, и потянулась к соседнему столику за салфетками, чтобы вытереть стол. Ее поведение явно указывало на то, что он ведет себя слишком неуравновешенно, чтобы оставаться привлекательным в глазах любой женщины, а тем более такой жизнерадостной. Способность Маргарет сохранять хорошее настроение была просто удивительной. Они провели в разговорах около восьми часов, и она даже ни разу не нахмурилась, оставаясь неизменно милой и доброжелательной — совершенно поразительно, ведь она была не из вечно улыбающихся дурочек. Но даже страх лишиться ее расположения не заставил Энрике держать себя в руках:
— Господи Иисусе, Бернард, я жил напротив 173-й! Я ходил туда до шестого класса. Побойся бога, я был первым президентом школьного совета. Ошибки быть не может!
У Энрике был низкий звучный голос, весьма ценное качество, учитывая, что при росте шесть футов четыре дюйма[11] он весил, как узник Бухенвальда — 130 фунтов[12]. Прямые, чересчур длинные черные волосы падали ему на лицо, отчего оно казалось еще уже. За этой худобой, обилием волос и очками в толстой черепаховой оправе было трудно разглядеть теплые карие глаза, высокие скулы, крепкий подбородок и полные губы. В нем не было ничего привлекательного, кроме голоса, голоса мужчины, способного увлечь собеседника. Но когда Энрике сердился, его глубокий баритон громыхал с такой силой и презрением, что мог и напугать. Это было первым пунктом в списке претензий Сильвии к их совместной жизни. Энрике постоянно извинялся за вспышки ярости, обещал усмирить свой нрав, но на самом деле он просто не представлял, каким резким и неприятным может выглядеть со стороны.
Он не понимал, как его колючки могут царапать противника до крови. Ему-то казалось, что если он когда и бросается в атаку, то только для самозащиты. Возможно, если бы его жертвы заранее знали, что Энрике, который поначалу кажется таким милым и уступчивым, умеет показывать зубы и кусаться, они были бы осторожнее. Но о каких предупреждениях можно было говорить, если их обидчик предпринимал невероятные усилия, чтобы скрывать свои слабые места?
Энрике сделал глубокий вдох, чтобы прийти в себя, и осторожно покосился на Маргарет: догадалась ли она, увидев его в гневе, что он из тех мужчин, которые своей грубостью могут толкнуть любимую женщину в объятия другого? В то же время Энрике не сомневался, что если бы Маргарет узнала всю правду, то увидела бы ошибочность обвинений Сильвии в «юношеских припадках гнева». Он сказал себе, что если бы Маргарет услышала заявление Сильвии на тему «Энрике слишком привязан к родителям», она могла бы сделать вывод, как сделал его сам Энрике, что его бывшая подружка просто повторяет заезженную мудрость какого-нибудь психоаналитика. Мозгоправ, по мнению Энрике, не помешал бы ей самой: развод родителей нанес шестилетнему ребенку пожизненную травму; поэтому она не состоялась как художник, месяцами не могла создать ни одного холста, что для плодовитого Энрике являлось лишним доказательством того, насколько искаженными были суждения Сильвии о нем самом. Да, именно
Бернард понял, что Энрике готов вспыхнуть, и попробовал чиркнуть спичкой. Откинувшись на неудобном сосновом стуле и стукнувшись спинкой о стену, Бернард свысока взглянул на Энрике с тем же выражением, какое у него бывало при игре в покер, когда он собирался бросить на стол выигрышную комбинацию карт. Продемонстрировав то, что у него считалось улыбкой — одна сторона губы насмешливо изогнута, вариант еврейского Элвиса Пресли, Бернард пробормотал:
— Ну конечно, Рики, ты прав, — коверкание имени Энрике на американский манер также свидетельствовало о том, что Бернард был уверен в своей победе в этом диспуте. — Ведь ты никогда ни в чем не ошибаешься.
Он посмотрел на Маргарет и сказал доверительным тоном:
— Ты, может, не знала, но наш Рики всегда-всегда прав.
— Какого черта? — выкрикнул Энрике, прежде чем понял, что этого не стоит делать. Он попробовал убедить себя, что всего лишь испытал мощь своих голосовых связок, как актер на сцене, и только поэтому все шесть пар глаз остальных посетителей кафе уставились на него.
Но стоило ему посмотреть на Маргарет, как он пал духом. Мерцающие голубые глаза словно вбирали его в себя, секунда за секундой, в их взгляде читалось потрясение, а за ним, еще глубже, читалась оценка. Она все поняла. Мысли Энрике засосало в черную дыру самоуничижения. Она знает, что я всего лишь трусливый кусок дерьма, жалкий спичечный коробок, готовый вспыхнуть в любую секунду. Такой отзыв от любого другого человека он счел бы клеветой.
Страшное напряжение продлилось несколько секунд — он сидел прямо и не дыша, а потом Маргарет приятным и расслабленным тоном сказала:
— Но ты не мог не ошибиться.
В своем смятении Энрике на секунду забыл, что, черт возьми, они тут вообще обсуждают. Деградацию империализма, открытую рану расизма, могут ли «Никс» взять кубок без сильного центрового, доступен ли Фолкнер для понимания? В данный момент ему было все равно. Пусть вьетнамцев испекут заживо, пусть черных опять обратят в рабство, пусть «Селтикс» выиграют еще семнадцать чемпионатов подряд, пусть претенциозные умники настаивают, что нечитабельность — признак гениальности. Пусть грянет всемирный потоп, лишь бы это прелестное создание не отвернулось от него. Это неожиданное признание самому себе — любить куда важнее, чем оказаться правым — его успокоило. Разумеется, здесь было не о чем спорить. Он исправно посещал НШ № 173 полных шесть лет. Он писал эти цифры — один, семь, три — на каждой домашней работе, каждой контрольной, каждом реферате; как президент школьного совета, он писал «№ 173» на телеграмме, посланной сенатору Роберту Кеннеди с приглашением выступить у них на выпускном; и эти же цифры следовали за именем Энрике Сабаса в ответной телеграмме от этого обаятельного политика с трагической судьбой, телеграмме, которая так взбудоражила всех, несмотря на содержавшийся в ней вежливый отказ. НШ № 173, НШ № 173, НШ № 173 — если повторять нараспев, звучит почти как молитва. Да скорее это не он написал свои романы, чем забыл благозвучное название родной школы. Тем не менее, чтобы расположить к себе эту живую, доброжелательную красавицу, он задумчиво кивал, слушая рассуждения Маргарет:
— Не может быть двух 173-х школ в Нью-Йорке. Возникла бы страшная путаница, — сказала она, обращаясь то ли к Энрике, то ли к каким-то более высоким инстанциям, которые всегда незримо следили за упорядоченностью ее мыслительного процесса.
— Какая путаница? — уточнил Энрике.
— Ну как же… — Похоже, она ничего не могла придумать и остановилась, глядя на Бернарда, будто тот знал ответ.
И Бернард, к неудовольствию Энрике, нашелся:
— Путаница в закупках школьных принадлежностей.
— Правильно! — с облегчением сказала Маргарет. — Одна из НШ № 173 получит двойной комплект твердомягких карандашей, а в другой бедным детям вообще нечем будет писать.
При виде ее веселости настроение Энрике улучшилось. Он с удовольствием присоединился к ее игре в выдумывание доказательств.
— А ты уверена, что нумерация школ сквозная по городу, а не отдельно по районам? В нашей школе очень гордились тем, что мы на Манхэттене. Везде значилось: НШ № 173, Манхэттен. Мы даже на каждой домашней работе так должны были писать: НШ № 173, Манхэттен.