Счастья хватит на всех
Шрифт:
Она вылетела из номера, сползла по стене и заплакала. Сидела на корточках, обняв коленки, и выла, раскачиваясь
вперёд-назад. Чёрт знает, что он подумал, увидев горничную в таком виде. Мог бы и мимо пройти. А мог вообще на ресепшн позвонить и возмутиться. Пятизвёздочная гостиница! Каждый день новые колготки! А тут – истерика. Её бы не выгнали, конечно, вошли бы в положение. Захра-то знала, что с ней произошло. Но неприятности Нурай всё равно бы нажила.
Но Туманов на ресепшн жаловаться не пошёл. Остановился, протянул руку и легко, как котёнка, поднял её на ноги.
– Такая
Он держал её за плечи, и разум Нурай кричал, что нужно бежать отсюда как можно скорее. Он мужчина. Он прикасается к ней. Он такой же, как все. А тело, которое должно было содрогаться от отвращения, плыло и таяло. Нюрка чувствовала, что теряет над ним контроль. Так хотелось прижаться к этому большому, сильному и надёжному человеку. И объяснить, почему она плачет. Как будто он мог всё исправить.
– Так кто тебя обидел? – допытывался Туманов.
– Ни-икто, – пробормотала Нюрка.
– Просто так плачешь? Рассказывай! Постояльцы раковину разбили, а на тебя теперь её вешают? Из номера деньги пропали? Или просто ноготь сломала? Какие там ещё у вас, девушек, беды случаются? Ну хватит уже реветь! Держи платок.
И вытащил платок из кармана, отдал ей. А в следующую секунду его окликнул какой-то лысый мужик.
– Всеволод Алексеевич, ну сколько тебя ждать? Выезжаем через пять минут! Опять к девушкам пристаёшь? Опоздаешь ты на концерт, друг мой.
– Ничего, без меня не начнут, – хмыкнул Туманов, однако заторопился. Потрепал Нюрку по плечу, подмигнул ей. – Мне пора. А ты не плачь, перемелется – мука будет.
И ушёл. Нюрка так и не успела ему рассказать, что с ней произошло. Да и не рассказала бы ни за что на свете.
– Почему так долго? Я есть хочу!
Мать стояла в прихожей. В одной руке держала эмалированную миску, в другой ложку и стучала ложкой об миску, отбивая себе ритм: «Есть хо-чу! Есть хо-чу!».
– Сейчас, сейчас будем есть. – Нюрка отобрала у неё ложку. – Не стучи, пожалуйста, голова после работы чугунная.
На самом деле она прекрасно погуляла, прошла всю набережную из конца в конец и до дома тоже добиралась пешком, проигнорировав автобус. Брела, не спеша, по улицам, сначала, в центре, чистым и красивым, выложенным плиткой, сверкающим витринами дорогих магазинов, потом узким, грязноватым, зато таким знакомым, постепенно уходящим в гору. В итоге пришла на полчаса позже обычного.
– Пробки, мам, везде пробки!
Нюрка уже привычно металась по их скромным тридцати квадратам, делая несколько дел сразу: кастрюлю с супом на плиту, чёрт, на один раз осталось, надо сегодня готовить, куртку в таз с порошком, пусть замачивается, коту корм насыпать, лоток ополоснуть. В комнате, служившей им и залом, и спальней, заметила рассыпанные по полу обрезки бумаги, схватилась за веник.
– Это что, мам?
– Я снежинки вырезала! Смотри, правда, красивые?
К оконному стеклу синей изолентой были прилеплены две кособокие снежинки.
– Новый год же
– Очень красиво, мам, – согласилась Нюрка, выметая обрезки. – Ты молодец! Иди, мой руки, сейчас будем кушать.
Через два дня заканчивался май. Впрочем, Нюрка давно ничему не удивлялась. Улыбаемся, улыбаемся, всё хорошо! У них всё всегда хорошо!
С улыбкой она разливала суп по мискам. Дюшбара, мамин любимый, с маленькими пельмешками. Готовить дюшбару Нюрку учила бабушка. Они вместе раскатывали тесто, тонкое-тонкое, почти прозрачное на свет. По преданию, такой суп варила девушка для семьи будущего жениха, чтобы показать, хорошая ли она хозяйка. Чем больше пельмешек умещалось на ложке, тем мастеровитее считалась невеста. Бабушкиных пельмешек на ложке умещалось двенадцать, Нюркиных только семь.
Бабушку Наурыз она вспоминала каждый день: когда чистила обувь перед выходом на улицу («лучше выйди в мятом платье, чем в грязной обуви!»), когда жарила кутабы («только на очень горячей сковороде, иначе сока не будет!»), когда шла мимо сквера, где бабушка с ней, маленькой, всегда гуляла. Бабушка научила её всему: читать и писать ещё до школы, заплетать косички и вышивать гладью, готовить и поддерживать дом в чистоте. И улыбаться, несмотря ни на что, её тоже бабушка Наурыз научила. Вот только музыке она, один из лучших концертмейстеров Баку, внучку учить не стала. Сразу поняла, что большого музыкального таланта у Нюрки нет, а раз так, то незачем ребёнка и мучить. Да и хватало ей музыки и нерадивых учеников на работе.
– Ты моя помощница, – часто повторяла она Нюрке. – Я зарабатываю денежки, а ты присматриваешь за мамой, договорились?
И Нюрка присматривала, лет с пяти зная, что она – большая, а мама – маленькая. Разогревала еду, приставляя к плите скамеечку, чтобы дотянуться и зажечь газ, читала маме сказки, играла с мамой в куклы. Потом Нюрка пошла в школу, и мама играла уже одна. А Нюрка стала догадываться, что их семья не совсем обычная. Её никто никогда не забирал после уроков, домой она шагала одна. Ей нельзя было остаться на школьном дворе побегать с подружками, потому что дома ждала голодная мама. Да и подружек-то не было. Как-то так получалось, что Нюрка всегда сама по себе.
Когда Нюрка училась в пятом классе, бабушка ушла на пенсию. Пришлось уйти – после инсульта перестала слушаться левая рука. Наурыз-ханум быстро поднялась на ноги, то ли инсульт был не слишком сильным, то ли воля человека возобладала над болезнью. Но играть на пианино бабушка уже не могла. Их и без того шаткое материальное положение стало ещё хуже, теперь они жили на две пенсии, бабушкину по старости и мамину по инвалидности. Наурыз одной рукой перешивала для Нюрки свои концертные платья, превращая их во вполне приличные школьные наряды. На выпускной бал после девятого класса Нюрка тоже пошла в таком перешитом платье, хотя к тому времени уже предпочитала брюки и майки. Поступать решила на повариху. Готовить ей нравилось, и потом, стоя у котла, никогда голодной не останешься, и ещё домой принесёшь. И над книжками сидеть не надо. Очень Нюрке не нравилось над книжками сидеть.