Дора, Летиция нас породнилаcреди охотников на крокодилову этого крошечного сельца,где ни одиношенького подлеца.Сельцо — сиротка двадцатого века,но можно в нем «Доктор Живаго» прочесть.Есть здесь и библиотека,и библиотекарь есть.Его зовут Верхилио Диас —Вергилий по-нашему. Он чуть горбат.Его лицо так по-детски гордилось,когда он показывал, чем богат.Конечно, здесь были синьор Данте,сеньор Сервантес, и мистер Твен,и компаньеро Неруда, к чьей датенедавнего шестидесятилетияблагодарными жертвами его многопоэтиябыла сделана книжная выставкавлюбленно и чистенькона одной из – увы! – очень узеньких стен.«Я, наверное, первый русский в Летиции?» —«Русские, правда, здесь редкие птицы,но залетают и к нам, дон Еухенио.Может, прибавит вам вдохновениято, что был у нас русский писатель — Смирнов [8] .Веселый был человек. Лихо бил на лице комаров». —«Какой из Смирновых?» — «Серхио. А дальше трудней – Серхевич.Я его не читал никогда, но вообще компаньеро сердечный.Его книг у нас не было, но как внимания знакион оставил нам несколько слов не на книжке своей, а на Пастернаке…»Потрясенно раскрыв «Доктор Живаго», я вправду увидел автограф,да и несколько слов, я сказал бы так — пышноватенько добрых.Что-то вроде: «От имени советских писателей столицы ярад, что вижу здесь
книгу нашего классика. Вива, Летиция!»Мой Вергилий, не знавший подробностей нашего ада,чуть замявшись, спросил: «Дон Еухенио, вам это явно читать тяжело. Ну а может, не надо?» —«Спас он многих героев из тюрем… — ответил я с чувством стыда и печали.После стал председателем сборища, где Пастернака тогда исключали…»И ответил Вергилий подавленно и сокровенно:«Я, как библиофил, понимаю, что книга c автографом этим — бесценна».
8
Сергей Сергеевич Смирнов (1915–1976) – автор исследовательских очерковых книг о защитниках Брестской крепости, героически сражавшихся в 1941 году. Многие из тех, кто тогда уцелел, но оказался в плену, были впоследствии осуждены как предатели – таков был приказ Сталина. Именно Смирнов начал восстанавливать их добрые имена. Получил за это Ленинскую премию. Однако его репутацию омрачило участие в травле Бориса Пастернака, подпись под письмом, шельмовавшим академика А. Д. Сахарова, попытка исключить из партии Булата Окуджаву, чему помешало письмо автора этой поэмы члену Политбюро, первому секретарю МК КПСС В. В. Гришину. Хотя Гришин отнюдь не был либералом, он все-таки остановил преследование Булата.
Многие перестали подавать Смирнову руку. Не могу понять, что заставляло его поступать так агрессивно, и глубоко сожалею об этих его поступках.
9
Так Россия на Амазоньиотыскала петлистый мой след.Вновь я в ней оказался как в зоне,из которой мне выхода нет.И не надо… В ней корни мои.Шар земной полон с нею свиданий.Это зона моих страданий,это зона моей любви.Но зачем она так меня мучитв своих стольких «зачем», «почему»?Наше прошлое плохо нас учит —нам учиться бы будущему.Человек этот, злу понадобясь,струсил, трусом не быв на войне,и, быть может, оставив ту надпись,был он искренен в глубине.Почему до преступной нелепостион дошел – ведь когда-то он спаснаших пленных бойцов Брестской крепости,что в предателях слыли у нас?И зачем, если в джунглях покаялся,Пастернака когда-то предав,после предал Булата, показываясвою боеготовность в рядах?В искушеньях таких есть бесовское.Я беззлобно горюю над ним.Мы готовностью нашей к бессовестностисвою совесть не сохраним.«Что проснулся? Приснилось страшное?» —Дора вздрагивает на краюи, потягиваясь, меня спрашивает:«Хочешь песенку напою?»Кто придумал такую драму —нет такого еще драмодела…Дора, напоминая мне маму,спела песенку «Дормидера».Ведь недаром в любом поколеньиесть у любящих женщин в кровиэто чувство усыновленья,а без этого нету любви.Песня Доры была перуанской.Дора этой бессонной ночьюутешать меня порывалась,только вот получалось не очень.«Dormi, dormi, dormidera [9] …Ты ведь сонная трава,ты за всеми приглядела,никого не отравя.Всем, кому от слез не спится,помогаешь видеть сны,но тяжки твои ресницыи глаза от слез тесны». —«Dormi, dormi, dormidera…А не то сойдешь с ума,ведь тебе до всех есть дело,поспала бы хоть сама.Но ты дела не забудешь.Вряд ли мы уговорим.Если спать сама ты будешь,не поможешь спать другим».Dormi, dormi, dormidera…Ходят страхи у ворот.Если совесть есть и вера,значит, мир не пропадет.
9
Спи, спи, сонная трава… (исп.) – первая строчка перуанской народной песни.
10
Когда прилетели мы с Дорой в Летицию,там были пугающие чудеса:все индианки морщинолицыервали серебряные волосаи завывающей пестрой кучейна аэродромчике бились в падучей,и слезопады катились из глаз,скулили собаки, всем жалобно вторя, —ну, словом, народного общего горябыл самодеятельный показ.И я спросил, почему вы плачетеи ваших слез совершенно не прячете?И старый индеец сказал: «Мы дети те,которые знают — вы скоро у-е-де-те.Поэтому мы и рыдаем,но скоренько отстрадаем.А за обьяснение этос вас песо, сеньор el poeta…»И наш Вергилий,к всеобщему увеселению,придумал подарок местному населению —мой поэтический «рециталь»на трех языках: по-индейски, испански и русскии от общественной самонагрузкирозой от радости расцветал,поскольку явилась вся популяция,с двумя почти голыми папараццами(лучше всего умеющими щелкать не фотокамерами, а чуингамом,но преисполненными тактом по отношению к дамам),со всеми стариками и даже младенцами —словом, со всеми летициэнцами,и даже вождь ожидался самчуть с опозданием, как предполагает священный сан.И сервированы были в раковинах моллюски,и был принесен крокодил для горячей закуски,а чтобы он грех кровожадности понял, вину искупя,был водружен на гигантский шампур из копья,а для любителей были жареные пираньи,здесь апробированные пирами,и в автомобильных канистрах – жидкость,которая всем прибавила живость.И, утихомирив голеньких, распрыгавшихся над костром,наконец появился вождь, рукой махнул, и я грянул как гром,читая среди индейского праздникаих зацепившую «Казнь Стеньки Разина».Оказалось, что здесь (в отличие от Минобра РФ) поэзию любят.И, хлопая мне изо всех человеческих сил,«А нельзя прочитать еще раз то место, где голову рубят?» —охотник на крокодилов меня вопросил.И, ради простого народа добавив мощности голосу,я отрубил еще раз Стеньке Разину голову.И вдруг вся Летиция в такт запела,стихам подпевая, как будто капелла.Ладоши мозолистые и рьяныезагрохали в пузища барабанные.Стихам я до нынешнего моментатакого не слышал аккомпанемента,а после смеялись все и веселились,да так, что валились в траву, обессилясь.И как непонятливый гость из России,«Чему вы так радуетесь?» — спросил я.Мне было слегка от их радости странно,ведь наш самолет улетал рано-рано.И старый индеец сказал мне: «Мы дети те,которые знают — вы вновь при-е-де-те.Поэтому радуемся, а не страдаем.Приедете — вновь сообща зарыдаем.Вот если бы всем приезжать бесконечно,но не уезжать, оставаясь навечно!И за обьяснение этос вас песо, сеньор el poeta.А вашей красавице просто за такя подарю мной сплетенный гамак».И Дора счастливо обмякла,целуя гамак: «О, хам-м-м-ака!»Так в детстве все сладкое я обозначивал чмоканьем: «М-м-мака!»О, разноцветнокожее,лишь на себя похожее,мое многородинное,к счастью, неразблагороденное,душе не позволившеесебе на позорищезабыть для прославленностио чьей-то раздавленности,ради сценичностиисциничиться,ради беспечностизабыть о вечности,не дай душе изувечиться,Отечество-Человечество!
11
По общему всеотечествупод взглядами общих звездбрели мы в обнимку к отельчикучерез деревянненький мост.И мост так печально поскрипывал,как будто ему нас жаль,и Дора шепнула, как вскрикнула:«Еухенио, не уезжай!» —«Ты что?» – я спросил огорошенно.«Не бойся – вернешься потом.Тебя там ждет нехорошее.Я чувствую животом».И вдруг из меня мне чуждоепрорвалось со злобой больной:«Так значит – задание чуткоетебе поручили со мной?!Давно
ли на них ты работаешь,наемной любимой была?»И Дора, как малый ребеночек,сначала не поняла.Потом придушила обида,как будто надел ей петлю:«Да я за тебя, mi querido,боюсь, потому что люблю».И бросилась к Амазонкес прижатым к груди гамаком,и скинула туфли швырком.Как будто за гибелью в гонке,бежала она босиком.Потом началось швыряньевсего, что надето на ней,так, если пантеру ранят, —та рвется из шкуры своей.Бежала освобожденнойот всех фотокамер, одежд.Бежала новорожденнойот оскорбленных надежд.Бежала, нещадно поранябесценные ноги свои,бежала туда, где пираньи,но нету жестокой любви.И было мне стыдно и тошно,ну хоть от себя откажись.Как в душу проникло все то, чтоя сам ненавидел всю жизнь!Когда я догнал тебя, Дора,я с неба услышал сигнал,как будто у края позорасбежавшую совесть догнал.И замерла ты в просветленье,вздохнула, прервав полет:«Не становись на колени…Тебе это так не идет».
12
Предчувствия любимых – как прозренья.Оправданы любимых подозренья,когда несчастье где-нибудь нас ждет —и у чужих, и у родных ворот.Я не гадал, что принесет тот август.Какой позор, что трусость, или наглость,или, скорей, их мстительный гибридв сановных старичках заговорит,и арестуют приглашенных чехов,на танках по-хозяйски в Прагу въехав,и вот от этих воинских успеховсоциализм, как Палах [10] , сам сгорит.Когда посол Добрынин так неловко,глаза припрятав, ноту зачитал,в руках дрожала мятая шифровкао том, что государственный металл(а сиречь танки – дружбы упаковка)по просьбе чехов помогать им стал,то Киссинджер не рвал и не метал,а оченно довольно захихикал,готовый для заслуженных каникул.А я в то время, ну, не то что хныкал,но чуть самоубийцею не стал.И мне помог и голубь из Сантьяго,и образ Доры – красота, отвага,когда мой идеал – социализм —вдруг развалился, падший символ блага,где воры и убийцы завелись.И мать моих двух мальчиков Мария,которая мне сдаться не дала,так срифмовалась с именем Россия,как будто ею с девочек была.Я буду счастлив за мой дух в потомках.Пусть они будут не слепцы в потемках,пусть – ни слабцы и ни в крутых подонках —ответят (не за чье-то «Very good!»):«Мы Евтушенки. А они не лгут».Все в моей жизни горькие разводымне не давали от любви свободы.Я не умею разлюбить любимых,и потому я из живых — не мнимых.
10
Ян Палах – пражский студент, сжегший себя, протестуя против ввода советских танков в Чехословакию.
13
Когда на ногах нетвердыхмы с Дорой вернулись в отель,она развернула сверток:сравнить ли гамак и постель?Повесив гамак на террасе,была беззащитно гола.Что делать мне с ней – я терялся,когда меня вся обняла.Вот это любви знак верный —смущение рук и глаз,когда каждый раз как первыйи словно последний раз.Она не могла наглядеться,лаская гамак, как во сне:«Еухенио, это детство.Иди в мое детство ко мне».Она постелила в нем пончо,светясь уголечками глаз:«Не бойся. Гамак – это прочно»,калачиком улеглась.Она так дразняще качалась,в короне созвездий взвита,как дерзкая первоначальностьтого, что зовут красота.И вспомнил я, как в Гватемале,где в поле маиса – цветы,крестьяне не понималимоей городской тупоты.Я прямо-таки истомился,выспрашивая, как болван:«Зачем, объясните, в маисенужны гладиолусы вам?»И только один campesino [11]продолжил со мной разговор,спросив, как заблудшего сына:«Да что вы за птица, сеньор?»Дождался я все же ответа,зачем им в маисе цветы.Вздохнул он: «Senor el poeta!Да просто для красоты!»Так мир украшаешь ты, Дора,и мир украшают все те,кто люди по праву подборапо совести и красоте.В тупой красоте нету чести.Бессовестный – это урод.Но все с чистой совестью, вместе, —вот самый красивый народ.Мы встретились лет через сорок.Надеюсь, не стали пошлы.Пустых равнодушинок сонныхмы в наших глазах не нашли.Какая ты умница, Дора,что, перетерпя в глубине,ни разу того разговораты даже не вспомнила мне.Ни в приторном восхваленьи,ни сбит оскорбленьями влетя не опущусь на колени —ведь это всем так не идет.Осталась ты той же Багирой,и тот же я Маугли твой,и, усыновленный богиней,я вечно останусь живой.Лишь те остаются живыми,как Маркес и Курт Воннегут,не зная, во чье они имя,но все же во имя живут.«Dormi, dormi, dormidera…»Ходят страхи у ворот.Если совесть есть и вера,значит, мир не пропадет.Октябрь – ноябрь 2011Талса, Оклахома
11
Крестьянин (исп.).
Несколько слов вдогонку
Дора Франко родилась в Колумбии. Была знаменитой фотомоделью. Я встретил ее в 1968 году, когда во время своей полугодовой поездки по Латинской Америке прилетел в Чили. Дора сопровождала меня в поэтическом турне по Колумбии. Когда я оказался в США, Сальвадор Дали, узнав откуда-то о наших близких отношениях, пригласил Дору на ужин в мою честь в отеле «Риц», оплатив ей самолет из Колумбии и обратно. На ужине произошел конфликт, описанный в поэме «Под кожей статуи свободы», когда Дали поднял тост за Сталина и Гитлера как величайших сюрреалистов. Я поссорился с Дорой, ставшей на какое-то время помощницей Дали. Она покинула своего шефа после того, как он усыпил ее любимого старенького тигра, вышла замуж, уехала с мужем в США, но затем вернулась и одна воспитывала сына. Мы с ней встретились и помирились через несколько лет в Панаме, но снова расстались – уже дружески. Дора стала профессиональным арт-фотографом и живет сейчас попеременно то в Майами, то в Колумбии. Мы снова встретились после сорока с лишним лет на поэтическом фестивале в Медельине (Колумбия) в 2009 году, где я читал стихи, а она показывала свои слайды. Она такая же красивая, обворожительная, добрая, будто и не было этих сорока с лишним лет. Редкий случай, как с Софи Лорен.
От страха мыслить, просто лени
Разве было кем-нибудь доказано —
жизнь – она страшна иль хороша,
и была ли кем-нибудь досказана
чья-нибудь ушедшая душа?
«Счастья и расплаты…»
Счастья и расплатывместе вы в насмешку.Вы не виноватыв том, что вперемешку.Счастья тоже мучатбольно, но приятно.А расплаты учатгорестно, но внятно.2011
«Вспоминая счастья и расплаты все…»
Вспоминая счастья и расплаты всепосле стольких пережитых лет,что же предстоит еще — расплакатьсяили улыбнуться напослед?Разве было кем-нибудь доказано —жизнь – она страшна иль хороша?И была ли до конца досказанахоть одна ушедшая душа?14 октября 2011
«Может исповедь быть и у страуса…»
Может исповедь быть и у страуса.Может доисповедаться кот.В жизни грешников исповедь – пауза,а доисповедь менее врет.Политическими мемуарами,где оправдываются врали,инфантильнейше мы умиляемы,а они нас опять провели.27 ноября 2001
Недопрочтенность
От страха мыслить, просто лени,недопрочтя веков дневник,мы совершаем преступленьенедопрочтенностию книг.Недопрочтенность чьих-то судебв не трогающем нас быломнас беспощадно после судит,и наказанье – поделом.Полупропущенные главы,где чьи-то слезы, чья-то кровь,отмстят бесславьем вместо славы,и кровь и слезы будут вновь.Что, впрочем, блеск сокровищ книжных,когда сотрут лицо с лицанедопрочтенность самых ближних,с недопрочтенностью Творца.К себе самим жестокосерды,в душе все лучшее губя,мы – легкомысленные жертвынедопрочтенности себя.Сентябрь 2011