Из всего настоящего,перед чувством конца,я хотел бы хрустящегомалосольного огурца.
В сталинской эре, пышной и низкой, был я беременной машинисткой
Мне до детства бы опять помолодеть,
ибо в детстве счастья видел маловато.
На земле еще счастливых мало детств,
надо сделать, чтоб их были миллиарды!
Были шмотки у меня убогие,
Но зато какая антология!
Любка-красногубка
Вся в сосульках ржавых юбка.Не в себе. Пьяным-пьяна.«Эй ты, Любка-красногубка!Что срамишься, сатана!» —поносила ее бабка,потрясая кулаком,та, что прячет ключ от бакас привокзальным кипятком.Раньше было тут бесплатно,а теперь для недотеппродает она приватнокипяток за двадцать коп.Ну а Любка-красногубкаей в ответ не сгоряча —будто капала так хрупкона морозище свеча:«Я прошу тебя, суседку,пожалей – ведь я вдова.Муж пропал, уйдя в разведку,Но Москва – она жива.Жизнь была хужей всех адов,но, дитятей тяжела,я для ранетых солдатовнянькой в госпиталь пошла.А сынок родился мертвый,видно было по лицу,но, отцом, как видно, гордый,отлетел душой к отцу.Ну а я любила многих,всех, кто с мужем шел на бой,и
безруких, и безногихутешала я собой.Колыбельные им пела,а не малому дитю.Все их жалобы терпела.Мерли — стряпала кутью.Я себя не измарала.Верной им была женойи ни с кем не изменяланашей армии родной».А у бабки еще злистейподнялась, трясясь, рука,где веревочка на кистис ключиком от кипятка.Вновь завелся, как пластинка,лживой праведницы смех:«Ты, солдатская подстилка,здесь в Зиме позоришь всех!»Но готовы в драку, в рубку,мы прикрыли не впервойнашу Любку-красногубкувсей мальчишеской братвой.И сибирского пацанстваголодухинских тех днейне сменяли б за полцарствана позорный смех над ней.21 января 2012
«Предатель», не предавший никого
Алексею Пивоварову – замечательному кинодокументалисту, с болью рассказавшему в своих фильмах о Великой Отечественной о тех окруженных советских солдатах и офицерах, кого иногда называли «предателями», и когда они были вынуждены отступать без боеприпасов, иногда и без оружия, их беспощадно расстреливали заградотряды.
Предатель, не предавший никого,он знал – солдатам было каково.Все было по приказу. Пуля в лоб,когда он отступал, и пал в сугроб,и сам свои кишки в сугробе сгреб,и все-таки пошел вперед, качаясь,от собственного выхрипа отчаясь:«Я не преда…» и с кровью – «я не пре…»чуть хрупнуло под Ржевом в декабре,и очередью горло перере…Не надо слов о зле или добре.И вообще не надо больше слов,и упаси Господь от этих снов.9 мая 2011
Был я беременной машинисткой…
В жизни при Сталине, пышной и низкой,был я беременной машинисткой.Что я имел — тощеватый студентик?На винегрет и на студень деньги.Я всем поэтам описывал сочненькоюную жертву по имени Сонечка,брошенную так жестоко нечистымна ногу пьяницей-футболистом.Вот и ждала, из себя, как на пенышке,сына, как братца, вроде Аленушки.Соне я дал машинистки профессию,но не простой, а влюбленной в поэзию,так что с участьем волшебных перчатокСоня печатала без опечаток.И, не гонясь, как иные, за платою,Соня стихи возвращала заплаканными.Сентиментальные наши писателиринулись в Сонечкины спасатели,передавая стихи и повестидля очищения собственной совести.Был я той самой придуманной Сонечкой,став на беду машинисткой-бессонечкой.Чтоб горе-рифмы бумагу не пачкали,я исправлял их чуть-чуть ее пальчиками.Если какой-нибудь грубый эпитетслово стоящее рядом обидит,я заменял, становился преступником,но незамеченным и непристукнутым,ибо коллеги мои в беспечальиэтих поправочек не замечали.Я им про Соню сказки рассказывал,я пару строчек слюной чуть размазывал,чтобы творцы этих виршей и прозыдумали, что это Сонечки слезы.Я говорил: «Соне очень понравилось!» —и содержанье карманов поправилось.Разоблачений боялся, а там ужСоне помог я родить, выдал замуж.Ну а сегодня грущу потихонечку:«Где мне найти для меня мою Сонечку?!»11 декабря 2011
«Что, неучи бессмысленных страданий…»
Что, неучи бессмысленных страданий,забыли мир барачный, магаданий,как, раскрестьянив миллионы ртов,их гнали в ссылки и пускали по миру,и чтоб от счастья в СССР не померли,им в руки не давали паспортов?Нам стоят слишком дорого тираны.Но пусть дороже стоит жизнь детей.Кто остановит сразу все терроры?Кто сразу всех спасет от всех смертей?!2012
Я сделался «любимцем Сталина»
Я сделался «любимцем Сталина»лет девятнадцати, когдашушукалась об этом сдавленновся цэдээльская среда.Литературные все лисоньки,критическая волчарня,теперь меня почти облизывали,за хулиганство не черня.В рубашке с украинской вышивкой,плюя на этот лисий труд,уже давно из школы вышибленный,был принят я в Литинститут.И при всеобщем опасательстве,хотя я был так пацанист,мне выдан был билет писательскийот страху недооценить.А как все это получилось-то?Я в ССП, еще никто,речь двинул перед палачищами,не сняв дырявого пальто.Любя глазами все, что движется,я, изучив борьбы азы,пришел на обсужденье книжицыс названием «После грозы».Но автор из гробокопателейи враг поэзии любойбыл прозван «автоматчик партии»,и кем вы думали? Собой.Разоблачая, был как в мыле он,пот лил с него аж в пять ручьев.Да кто же был он по фамилии?Сейчас забытый Грибачев.И я его уделал точечнобез всяких личностных обид,как у других он лямзит строчечки,а после авторов гнобит.Его боялся даже Симонов,Фадеев хил был супротив,а я его так раскассировал,вмиг в клептомана превратив.И тут пошла гулять легендочказа моей худенькой спиной,шепча, как девочка-агенточка,что Сталин якобы за мной.Что срочно он звонил Фадееву,и я был вмиг доставлен в Кремль,вел себя чуть самонадеянно,но в целом вождь меня пригрел.Сказал, стихи послушав до ночи,когда мы даже обнялись:«В Иосифе Виссарионычебыл вами найден спецлиризм».Ах, ты моя Россия-Азия,где сплетен полные мешки!Неисчерпаема фантазия —и анекдоты, и слушки.И зависть вроде озверелоститак вдохновляет на вранье,когда не верят просто смелостибез разрешенья на нее.С усмешкой ядовито-сахарнойшептали, что защищенакакой-то, выше Божьей, санкциеймоя прикрытая спина.Не приходило даже в головуи обладателям седин,что был я со спиною голоюсовсем-совсемушки один.5 января 2012
Из почты
Я получил ошеломившее меня письмо, отправленное мне 20.12.11 из Девона, Англия, несмотря на адрес типа «На деревню дедушке» – Поэту Евтушенко, Университет города Талса, США, и добралось оно до меня почти через месяц. В нем было мое письмо, написанное мной от руки ровно полвека назад Винстону Черчиллю, наверняка прочитанное им, но, видимо, не отвеченное. К нему была приложена записка от посланца:
«Дорогой мистер Евтушенко! Я нашел Ваше письмо среди вещей моей матери, которая умерла два года тому назад. Моим отцом был личный телохранитель мистера Винстона Черчилля (1950–1965), и это входило в его должность сберегать его. Боясь потерять его или направить по неверному адресу, я не посылаю оригинала, а только копию для Вас. Заметки на конверте принадлежат моей матери. Тед Хьюз (знаменитый английский поэт, живший в Девоне, переводивший мои стихи. – Примеч. авт.) был хорошим другом моих родителей и моим. Я иногда рыбачил с ним и играл в снукер. Я надеюсь, что это письмо наконец найдет Вас и будет Вам интересным как счастливые воспоминания. Я тоже большой почитатель сэра Винстона и имел счастливую возможность встречаться с ним и разговаривать при разных случаях. Искренне Ваш Билл Муррей.
Вот текст моего письма, копия которого у меня самого не сохранилась,
а быть может, ее и не было. Заодно представьте себе, что оно было написано во времена разгара «холодной войны», и не думаю, чтобы такие письма советские люди часто рисковали писать, да еще таким крупным политическим деятелям: «Дорогой мистер Черчилль! Перед поездкой в Англию я мечтал встретиться с Вами, чтобы поговорить о многом – и о поэзии, и о политике. Должен Вам сказать, что в России Ваше имя связано с очень многими замечательными воспоминаниями, когда мы вместе дрались за свободу и честь наших наций. Я читал вашу книгу. По-моему, Вы настоящий писатель. Иные мои ровесники (мне 28 лет) кажутся мне моими прадедушками. А вы мне кажетесь моим ровесником, и я до сих пор в этом не разуверился. Мне очень хочется, чтобы Ваша знаменитая яхта завернула в Советский Союз и Вы бы увидели те удивительные перемены, которые происходят в нашей стране. Вы бы ее не узнали. И уверен в том, что Вы написали бы о ней, ибо, как я уверен, Вы – писатель помимо всего прочего. И если бы сказали и написали об этом Вы, Вам бы поверили. Вы не знаете меня, как поэта, и я пришлю Вам свою книгу, когда она выйдет в издательстве «Пингвин букс» по-английски. Пока же я очень хотел бы, если Вам было бы возможно, прислать мне Вашу книгу, которую трудно достать в России, с Вашим автографом… Ваш Евгений Евтушенко».
И вдруг у меня само собой написалось стихотворение, обращенное к мистеру Черчиллю. Иногда с некоторыми людьми хочется поговорить и после их смерти.
Безответный ответ
Только позавчера, на холодной, проигранной нами войнемистер Черчилль прислал запоздало мое же письмо, безответное мне.И давно уже Черчилля нет, и меня почти нет.Но сама неотвеченность через полвека — ответ.Мистер Черчилль, я жил в победившей стране,а она и голодная нравилась мне,и за мной, зажигалки тушившим на крыше песком,наблюдали Нью-Йорк, да и Лондон — хотя бы глазком,и со мною,ловившим салютинки с неба Москвы,разделяли победу и Рузвельт, и вы.А потом я увидел кораблик из «Правды», плывущий в ручье,с вашим профилем в мокрой измятой статье,где слова чуть расплылись, но все-таки были видны,и какие слова! Да еще и о вас! — «Поджигатель войны».Год был сорок шестой, и кораблику крикнул я: «Стой!»Я его просушил на Четвертой Мещанской над общей плитой.Все соседи читали кораблик, который привез нам из Фултона речь.и дядь Вась, проводник, ею тоже не смог пренебречь,Только он ворчанул, хоть прочел ее с пьяненьких глаз:«Это все же не текст, а, простите меня, пересказ».А бухгалтер Дубенский — впал в панику сразу почти:«Боже, снова война…» и упали, разбившись, очки.Я в двенадцать свои не поддался, как он, на испуг —только был потрясен: «Черчилль, он же ведь Сталина друг».«Нет в политике дружб…» — усмехнулся дядь Вась. —В нее лучше не лезь! О политику нос не расквась…»Я в политику, правда, не лез. Она лезла в меняпрямо липкими лапами в душу, ее раздирая, грязня.Но когда я писал «Бабий Яр» и «Наследники Сталина», тоэто было моим искупленьем за то,и разрушился занавес ржавый, и были причиной не чудеса,а весенних поэтов молоденькие голоса.Ну а все-таки жаль, мистер Черчилль, что Вы не ответили мне,ибо мы, но и Вы проиграли в холодной войне,и осколки железного занавеса, при крокодильих слезах,до сих пор в наших общих невыздоровевших глазах.Разделяют народы религий вражда, и взаимобоязнь.Отменить бы войну навсегда, словно общую смертную казнь!Да и спор наших наций, не думаю – к пользе людей —это спор корпораций — не соревнованье идей.И хотя шар земной, он, конечно, немножко иной,мир холодный беременен новой холодной войной.А война – лицемерка, и если она холодна,кто ее угадает, какой будет завтра она.21 января 2012
А еще я был агитатор
А еще я был агитатор,и притом за товарища Ста,так что примет меня аллигатортам, на Лете-реке, в уста.И сказал мне старшой, жутче тени:«Чтобы все до двенадцати дняв урны сунули бюллетени,а иначе тебя и меня…»И при этом в ладоши он хлопнултак, что я от башки до подошвпохладел, как на месте Лобном,там, откуда с башкой не сойдешь.Я дрожал, понимаете сами,словно в чем-то я был виноват,ибо был этот дядя с усамимне порученный кандидат.Становилось все более жутким,Были выборы на носу.Я ходил по московским джунглям,как охотник Узала Дерсу.«Завтра выборы… Завтра выбо…»Ключик надо к любому найти:«Не могли бы к нам в десять?», «А вы бы —не могли б хоть к одиннадцати?»Был я счастлив от пониманьято одной, то другой семьи:«Это я, дядь Гриш!» «Я, теть Кланя!» —«Да не бойсь – всей семьей мы к семи».Кто рычал мне, все зубы оскаля:«Я безногий. Мне все до хрена.Где протезы?» На дух не пускалии сквозь дверь посылали на…Объяснить я пытался культурно,что протезы еще впереди,но что есть переносные урны.«Ежли самосожжусь – заходи!»И дыша портвеюгой люто,и пытаясь взасос целовать,запивалка-малярочка Людазатащить попыталась в кровать.Я руками-ногами обвитыйв сапогах был повален уже,«Люда, ты подожди до любви-то…» —я ее умолял в мандраже.«Тебе выспаться, милая, надо.Протрезвись да покрепче усни.Обещаю, что будет награда,но сначала сходи, голосни».То ли псковской, а то ли тамбовскойдомработницей огражденбыл художник седой Кончаловский,защищенный медалью с вождем.Но крестьянскую добрую душувсе же тронуло оттого,что увидела, как я трушу,если барин не соизво…Мне сочувствья не выразив бурно,поняла всю тощищу моюи шепнула: «Ташшы свою урну,Может, барина уговорю».В избирательный наш участокя пришел, всем давая пример,где томилось уж много несчастныхиз счастливого СССР.Были все хорошо обученнымиесть конфеты, бесплатные всем,и запели Нечаев с Бунчиковымв дверь, открывшуюся ровно в семь.И пошли приодетые наши,как хозяева этой земли,тети Маши и тети Клаши,дяди Миши и Гриши пошли.Шли они опускать бюллетени,помня все, что такое война,шли, не зная, что в их володеньии должна находиться страна.Шли и деды, и сироты-детивсех убитых на фронте солдат,там, где вождь на бесплатной конфете,а отцы их в Гулаге сидят.Им их Родину в руки не дали,за какую их сердце болит,и я вздрогнул, услышав медали, —прикатил даже мой инвалид.И пришла разодетая Люда,ну хоть впрямь на прием у посла,деревенское женское чудо,и шепнула: «Я жду опосля».И взглянула в глаза мне несмело,пусть с оконной геранью в руках,но стоически и неумелона высоких впервой каблуках.Я принес Кончаловскому урну.Сквозь дверную цепочку в тот деньглаз взглянул чуть зловатый и умный,и нырнул с быстротою бесшумнойв щель подписанный бюллетень.Сидр мы пили сладющий и пенный,я и Люда до самого дна.«Знаешь, ты у меня почти первый», —мне, краснея, призналась она.Мы росли в синяках и в заплатах.Все нам было по кочану.Но заплакала. Я заплакали не мог объяснить почему.Июль 2011