Щедрый вечер

Стельмах Михаил Афанасьевич

— Михайлик, хочешь увидеть чудо? — оборачивается ко мне дядька Себастьян и играет заснеженными ресницами.

— Хочу!

— Тогда возьмем влево.

Наугад по бездорожью, по мерзлым купенам запрыгали санки, и мы скоро подъехали к молодой, затканной изморозью рощи. Дядька Себастьян останавливает коня, соскакивает с саней и радостно поднимает голову вверх. Над нами в самом деле кто–то развесил чудо: каждое прихваченное инеем деревцо налилось солнцем и хвасталось красными кистями. Я еще никогда не видел столько, как теперь, калины и как

завороженный осматривал и прибитые морозом кисти, нависающие прямо над головой, и тени, на которых тоже выразительно, как рисованные, выделялись грозди.

— Хорошо, Михайлик? — заговорщически жмурится на меня дядька Себастьян.

— Ой, хорошо как! — щипаю несколько промерзших кистей калины. — И где ее взялось столько?

— Где? — призадумался, помрачнел дядька Себастьян. — Старые люди говорят, что когда–то и здесь были непроходимые болота. А когда однажды ордынцы напали на село, сюда бросилась убегать свадьба и все девушки, которые были на ней. Ордынцы за ними, потому что они красотой торговали аж по Царьградах, а девушки — в тину, ну и потонули в ней. Со временем на этом месте выросла калиновая роща. Летом, люди говорят, это место до сих пор стонет–отзывается девичьими голосами.

Вдруг мы вздрогнули: кто–то, напевая, шел между кустами калины. Скоро появился мосластый кривобокий конь, за ним частил невысокий человечек с большим мешком за плечами; его серое плоское лицо было похоже на торчком поставленный полумисок со студнем. Он с опаской посмотрел на нас, поморгал редкими ресницами и спросил у дядьки Себастьяна:

— И вы, значится, приехали ломать калину?

— А вы ее ломаете?

— Ну да, ну да, а то что делать зимой? Рыбу глушить запрещают, так вынужден был перейти на калину.

— Простуду лечите ею?

— Нет, я ее, голубку, в город вожу, продавать, значится. Городские имеют глупые деньги — даже калину покупают, любуются ею, вроде сроду не видели.

Дядька Себастьян заглянул в мешок плосколицего, вытянул искалеченную кисть калины, рассердился, сразу перешел на «ты»:

— Кто тебя научил ломать руки деревцам?

— Руки? — удивился, хихикнул плосколицый и посмотрел на дядю Себастьяна, как на чудака.

— Ты не хихикай, ум недозрелый; потому что положу на санки и в уезд отвезу!

— Большой крик за малый пшик! — обижено заметались узкие, присосанные губы. — За что мне такая канитель?

— Не калечь дерево! Оно семь лет после твоих рук будет слезой плакать. Нож имеешь?

— Имею.

— Сейчас же зачисти все изломы, не будь ордынцем среди такой красоты!

— А мне, значится, что? Если надо зачистить, так зачищу. Вы в начальстве ходите?

— Разве же не видно?!

— Да видно. С Литина или из Винницы?

— Из Винницы.

— Значится, есть такой приказ, — удивляется мужчина. — Дождалась и калина приказа. Вот я сейчас же зачищу свои следы. — Он вынул нож и исчез за теми деревцами, которые до сих пор за их красоту калечат люди…

Между роскошными красными кистями выезжаем

на луг, дальше на дорогу — и вперед, вперед, а всполошенные мысли ширяют сквозь тьму веков, и в моих глазах стоят те перехваченные ордынскими огнями девушки, из которых проросла калина. Вот я даже услышал, как застонала земля. Осмотрелся. Нет, это гудела над рекой небольшая мельница, тяжелое обмерзшее колесо лихорадило ее, а она делала свое дело, как человек, и стонала, как человек.

— Теперь, Михайлик, уже недалеко. Не замерз?

— Не замерз.

— Все равно немного пробежимся.

И мы бежали взапуски с дядей Себастьяном, он перехватывал меня, подбрасывал вверх и ловил, как мяч, а умный конь искоса посматривал улыбающимся глазом и сам догонял нас.

Вот и Майдан — Треповский, и река Гарь, и крутояры, и глинистые красные холмы, обросшие хатами–белянками. Мы въезжаем на школьный двор, где яснеет большими окнами двухэтажная, красного кирпича школа. Во дворе сейчас тихо (школьнике разъехались по домам), и только голуби воркуют на тепло.

С боязнью и радостью я поднимаюсь протертыми металлическими ступенями на второй этаж. Вот дядька Себастьян останавливается у высоких дверей и осторожно стучит кулаком.

— Заходите, заходите!

Мы переступаем порог просторной комнаты, здороваемся с немолодым в очках мужчиной, седые волосы которого легли на плечи. Дядька Себастьян идет к нему, а я, как заказанный, прирос к полу: против меня и по правую сторону, и налево стоят огромные дубовые шкафы, а из них сквозь стекло видны тысячи книг. Их, небось, и на десяти телегах не вместил бы! Сперва я не поверил, что столько можно собрать книжек в одном месте. Куда там поповской библиотеке! Есть же такие счастливцы, что имеют доступ к этому добру. Пока я вбираю в глаза корешки книг, ко мне подходят и дядька Себастьян, и заведующий библиотекой.

— Это, Михайлик, учитель Дмитрий Анисимович, — знакомит меня председатель комбеда.

— Спасибо, — невпопад говорю я и так выминаю шапку в руках, что с нее летит шерсть.

Дмитрий Анисимович только переглянулся с дядей Себастьяном и кротко заговорил ко мне:

— Наша библиотека, Михаил, выдает на дом только по две книги. Какие тебе нужны? Или выберешь сам?

— Я сам, — прикидываю, что надо выбрать две самые толстые книги. Дмитрий Анисимович растворяет дверцы шкафов, а я рыщу глазами по толстым книгам. Вот, кажется, можно взять эту в черном переплете.

— Выпишите, если можно, ее.

Дмитрий Анисимович, улыбаясь, подает мне пьесы Шекспира и говорит:

— Тебе еще рановато браться за эту книгу, хотя ее написал лучший драматург мира.

— Чего рановато? — бормочу себе под нос. — Я очень люблю читать пьесы.

— Оно и хорошо; у меня таких читателей немного. Но эти пьесы будешь учить лет через шесть–семь.

— А в них стрельба есть?

— Что–что? — становятся круглыми серые глаза учителя.

— Спрашиваю, или бьются, или стреляют в этих пьесах?