Щедрый жар. Очерки о русской бане и ее близких и дальних родичах
Шрифт:
Постышев лежит на деревянной лавке, укрытый сухой жаркой простыней. Блюхер подходит к нему, зажав в руке распаренный веник…
— Как маму звали? — спрашивает Блюхер, снимая с Постышева простыню и замахиваясь веником. — Ну-ка, вспоминай да молись, чтоб вывезла. Мама, брат всегда непременно из любой хворобы вывезет.
Блюхер хлещет веником, растирает мочалкой блаженно стонущего Постышева…
— Ну как?! — кричит Блюхер — Живой?!
— Пока дышу.
— Дыши, милый, дыши! — приговаривает Блюхер и поддает веником по загривку, по лопаткам, по худым — смотреть страшно — рукам.
— Интересно,
— Это ты к чему?
— Интересуюсь.
— Комиссары зазря не интересуются.
— Я сейчас не комиссар.
— А кто?
— Римский аристократ.
— Если меня из армии погонят, — говорит Блюхер, — банщиком пойду. И людям радость доставляешь и самому приятно. У меня дружок был на империалистической, банщик Петя. Льва Толстого мыл. Худенький, говорит был старичок, с животиком. Сурьезно мылся, и никогда чтоб в кабинет, а всегда утречком в общем зале. Петька рассказывал как-то: “Я если вижу, какой ферт пришел, я ему, конечно „чего изволите?“ да „как угодно?“, а положу на лавку мылом, уши замажу, его самого легонько трогаю, силы берегу, а ему все равно кажется, что грохот стоит, потому как уши закрыты. Или пущу ему хлопушек, он и рад, а хлопушки — это тоже у банщиков экономия силы. Или если клиент начал фордыбачить, я ему поперек мышцы насобачу, тело у него ломит, он блаженствует, дуралей. А со Львом Николаевичем я осторожно, только вдоль по мышце работая, растягивал ему тело, разминал как следует и уши мылом не мазал, чтоб зряшнего шуму в голове не было, а то и мысли можно вспугнуть…”
— Может, если столкнуть тепло с холодом, толк будет, а? — спрашивает Блюхер и окатывает Постышева ледяной водой, накидывается на него с распаренным веником, безжалостно хлещет, мнет ручищами, рычит от натуги.
— Отошел я, — блаженно говорит Павел Петрович, — боль отошла. Сейчас спать, а там хоть в ад.
— Знай наших, — довольно смеется Блюхер и окатывает себя ледяной водой из ушата. — Ангина, ангина… Ангина, конечно, важно, а распариться — нет ничего важней…».
Парок с мятой
В романе Александра Фадеева «Последний из Удэге» есть любопытные строки о бане. О том, как ее любят на Дальнем Востоке.
Автор рассказывает, как старательно старик Агеич готовит баню. Агеич говорит: «В ванне активно не вымоешься, в ванне нашему брату шахтеру только грязь по телу разводить». И дальше: «Уже по тому, каким жаром обдало их в предбаннике, Алёша понял что баня будет министерская, и последние заботы жизни покинули его, освобождая место для забавы».
Вот Алеша зашел в парную. «Стиснуло жаром и обдало пряноватым каким-то запахом.
— Чувствуешь?! — поднеся два пальца к своему раскрасневшемуся пуговичному носу, радостно закричал Агеич. — Мята!.. С мятой парок поддаем!
— Сейчас контроль наведем на наши пары, — угрожающе сказал Алеша и двумя обезьяньими движениями взлетел на верхний полок. — Ну разве это пар? — сказал он разочарованно. — Пар должен с полки сшибать, настоящий пар можно только на четвереньках одолеть.
Алеша отворил парную отдушину и один за другим поддал пять ковшей, приседая и пряча уши от пара, со свистом вырывавшегося
«Хохот гремел как в бане..»
Говорят, Михаил Булгаков хотел написать о термах Каракаллы. Может быть, этот небольшой эпизод в «Мастере и Маргарите» был своего рода «подходом» к будущей теме.
Маргарита оказалась в чудовищном по размерам бассейне, окаймленном колоннадой. Гигантский черный Нептун выбрасывал из пасти широкую розовую струю. Дамы, смеясь, сбрасывали туфли отдавали сумочки своим кавалерам или неграм, бегающим с простынями в руках, и с криком ласточкой бросались в бассейн. Пенные столбы выбрасывались вверх. Хрустальное дно бассейна горело нежным светом, и в нем видны были серебристые плавающие тела. Хохот звенел над колоннами и гремел как в бане.
Глаза яснее видят
Афанасий Коптелов, старейший сибирский писатель, в романе «Великое кочевье» одним из первых в советской литературе запечатлел приобщение алтайцев — маленького, отсталого и вымирающего народа — к новой жизни, к культуре. Сейчас это покажется невероятным, но в старое время алтайцы никогда не мылись, не знали, что такое баня. Приобщение к простейшим правилам гигиены было здесь отнюдь не простым делом — побороть вековое суеверие, дремучие предрассудки.
Вот фрагменты из «Великого кочевья».
«…Сейчас Борлай начнет полоскаться. Он скорее других забыл седую, как столетия, заповедь “Не умывайся, и счастье будет жить в твоем аиле”.»
…Русская женщина Макрида Ивановна стала одним из организаторов «Дома алтайки». Здесь постигали азы грамоты, несложную мудрость шитья, привыкали соблюдать личную гигиену. Вот пришла юная Яманай.
«— У меня как раз банька поспела, — встретила ее Макрида Ивановна. Она достала чистое белье новое платье и душистое мыло. В предбаннике Макрида Ивановна потрясла перед Яманай ковшом и сказала:
— Ковш. Ну, говори смелее ко-овш».
Макрида Ивановна попыталась помочь девушке раздеться, но та стыдливо запахнулась: с малых лет говорили ей что тело честной женщины никто не должен видеть, кроме мужа.
«— Что ты, милочка моя, надо раздеться! — приговаривала Макрида Ивановна, тихонько разжимая ее руки. — Помоемся. Будешь ты у меня беленькая да свеженькая, как огурчик.
Яманай покорно опустила плечи, готовая на все, но, когда Макрида Ивановна предложила ей снять штаны из тонкой косульей кожи, она закричала, схватившись за голову: “Худо будет!”»
Но все же Макриде Ивановне удалось уговорить девушку раздеться. «Уронив голову на грудь, Яманай нащупывала завязки. Оставшись голой, она прижала руки к животу и повернулась лицом в угол. Макрида Ивановна посмотрела на одежду алтайки и вскрикнула:
— Ой, батюшки, страсть сколько их! Да как же они тебя, миленькая, не заели? Придется всё спалить в печке…»
Приходили новые женщины из кочевий. Макрида Ивановна спрашивала:
— Кто сегодня в баньку собирается? Какая бабочка хочет чистой ходить? С мылом мойтесь, хорошенько. Мыльце серо, да моет бело.