Щепки плахи, осколки секиры
Шрифт:
— живот был немного вздут и горяч, а струпья на ранах казались хрупкими, как корочка на плохо прожаренном бифштексе. То, что любому врачу или просто здравомыслящему человеку показалось бы чудом, для Плешакова — эгоиста и недоучки — выглядело как нечто само собой разумеющееся. Верка поняла, что ее мукам конца-края не видно.
— Так в чем же проблема? — поинтересовалась она. — Боитесь, что я вас отравлю?
— А если и в самом деле отравишь? Какие у меня могут быть гарантии? — Плешаков, веривший в свою проницательность, прищурился,
— Но ведь я же это средство уже принимала, — сказала Верка, дождавшись, когда стоны Плешакова стихнут.
— Откуда я знаю, что ты принимала! — взвизгнул он. — Может, ты что-то совсем другое принимала! Или противоядие имела! Или ты в сговоре вот с этим мордоворотом! — Нога под одеялом дрыгнула в сторону Альфонса. — Все вы моей смерти хотите, я знаю!
— Ну так и быть. — Она потянулась к раскрытым часам, все еще лежавшим на ладони Альфонса, ошарашенного словами шефа. — Давайте я еще щепотку употреблю. Прямо у вас на глазах.
— Нет, нет! — замотал головой Плешаков. — Если это средство такое полезное, как ты говоришь, его беречь надо! Давай сюда! Как его принимать? Внутрь?
— Внутрь, — подтвердила Верка.
— До или после еды?
— Безразлично… Но только тут есть одна тонкость… Пока нас наедине не оставят, я больше ничего не скажу.
В комнате сразу повисла тишина. Такое, наверное, случилось бы в Букингемском дворце, если бы в присутствии королевы какая-нибудь из фрейлин матерно выругалась. Свита Плешакова, его клевреты, прихлебатели, блюдолизы и наложницы, онемела — виданное ли это дело, чтобы какая-то уличная побирушка, грязная и вонючая, диктовала свои условия всесильному президенту? Но подать свой голос раньше хозяина никто не осмеливался.
А тому не хотелось на глазах у всех праздновать труса. Да и какой в принципе вред могла причинить ему эта хрупкая, полуживая женщина?
— Обыскали ее? — спросил он строго.
— Целиком и полностью! — доложил Альфонс. — Какие-либо колюще-режущие предметы отсутствуют! Даже ногти ей обрезали и резинку из трусов изъяли!
— Правда, вместе с трусами, — добавила Верка.
— Тогда оставьте нас! — Плешаков выпростал руку из-под одеяла и сделал царственный жест рукой.
Когда за последним из приближенных Плешакова захлопнулась дверь, Верка без приглашения уселась на край ложа и сказала:
— Лекарство это называется бдолахом. Откуда оно взялось и почему так называется, это я вам потом расскажу. А пока проглотите его… Запить можете чем угодно, хоть водкой…
— И сразу подействует? — неизвестно чего в голосе Плешакова было больше — надежды или недоверия.
— Если и не сразу, то очень скоро… Но действует бдолах только при одном условии. Нужно хотеть, чтобы он подействовал. Нужно страстно желать избавления от страданий. Как каторжник желает свободы, как голодный желает хлеба, как мужик на необитаемом острове желает бабу…
— Что-что,
Не дожидаясь, когда эдемское снадобье подействует на высокопоставленного пациента, Верка заснула прямо на его роскошном ложе. После бетонного пола, лишь кое-где присыпанного гнилой соломой, на котором она лежала совсем недавно, мягкая перина и свежие простыни казались неземной благодатью.
Снилось Верке все время одно и то же — ржавые зубья вил, раз за разом вонзающиеся в ее живот. Сначала на них была только свежая, ярко брызжущая во все стороны кровь, а потом что-то густое, бурое и тягучее…
Проснулась она в одиночестве. Постель с той стороны, где раньше лежал Плешаков, была разворошена так, словно Геракл занимался здесь любовью одновременно с лернейской гидрой и керинейской ланью.
То, что Верку не вышвырнули вон, уже хороший признак. Ее многострадальное тело еще побаливало, но по сравнению с тем, что она испытала сутки назад, это была не боль, а скорее зуд.
Верке хотелось есть, а еще сильнее — пить. Она хоть и осталась жива, но крови потеряла немало. Однако обследование спальни ничего не дало. Тут, конечно, много всего было, зато съестного — ни крошки. Слава Богу, нашелся таз с водой, в котором Плешакову готовили компрессы.
Утолив жажду, Верка вновь забралась в постель, но уснуть не успела — в дверях щелкнул ключ.
— Как почивалось на новом месте? — спросил Плешаков, входя. Его бодрый тон и свежий вид не оставляли сомнений, что бдолах не подвел и на этот раз.
Однако к кровати он не подошел, а уселся за стоявший в сторонке секретер, заваленный деловыми бумагами. Скорее всего это означало, что разговор у них будет официальный.
— Я бы поела чего-нибудь, — сказала Верка, обманутая внешней приветливостью Плешакова.
— Подождешь, — ответил он, просматривая какие-то документы. — Я не повар. Президент может представить своего подданного к награде, если он того заслуживает… Или особым указом приговорить к смерти, не без причин, конечно… Все остальное находится в ведении министров, секретарей и служащих администрации.
— Значит, мне нужно обратиться к министру общественного питания? — спросила Верка невинным тоном.
— Еще раз говорю — подождешь, — Плешаков нахмурился. — Объясни сначала, почему ты принесла мне… этот… как его…
— Бдолах, — подсказала Верка.
— Именно. — За всю свою жизнь Плешаков не совершал ни единого бескорыстного поступка и не верил, что такое в принципе вообще возможно. — Не из-за любви же.
— Пусть не из-за любви, — согласилась Верка. — А для чего раньше подданные подносили властителям бриллианты? Чтоб заручиться их покровительством. Вот и я того же хочу… В жены больше не набиваюсь, но от какой-нибудь скромной должности при вашей персоне не отказалась бы… Хоть по той же медицинской части.