Счет по головам
Шрифт:
Остановлюсь на одном только выводе, сделанном авторами — потому лишь, что это взбесило меня. Биография не зря получила название «На поверхности». Мне отказывали в какой бы то ни было глубине. Упрекали в том, что я либо вообще не испытывал никаких чувств, либо не умел выражать их в своей работе. Подчеркивали холодную бесчеловечность моих полотен и то, что в двадцать первом веке я заново создал себя именно как дизайнер упаковочных средств. Искусственная кожа, перевязочные материалы, страховочные одеяла, подарочная упаковка. Все на поверхности, не так ли? Не подарок, а лишь его
Вас когда-нибудь обвиняли, марен, в поверхностном отношении к жизни? Моя посмертная репутация складывалась у меня на глазах, и что же утверждали мои биографы? Что я скользил по верхам? Уверяю вас, я был потрясен. Меня грубо вырвали из моей летаргии. Весь следующий день я не перестал клокотать. Составил пространный, вдумчивый ответ создателям фильма, но так и не отправил его. Отменил в последнюю минуту четверговый банкет. Отказался от приемов вообще, а пиарщицу уволил.
Лучшим опровержением, решил я, будет «создать себя заново» еще раз. На это я еще способен, ведь так? Я еще не умер.
Я порядком отстал от своих собратьев по цеху. За это время появился целый ряд новых инструментов и технологий. Я заказал образцы самоваяльной проволоки, умного песка, умной глины, скульптурных аэрозолей, жидкого камня — всех новинок, короче. Провозился одиннадцать месяцев с этим барахлом, проверяя, на что оно способно, а на что нет. Замыслов у меня еще не было, но я хотел сделать что-нибудь в память о моей давно утраченной первой жене Джин.
До Элинор только она из всех женщин затронула меня по-настоящему. Первая любовь бывает одна, как бы долго вы ни жили. К непреходящему моему стыду и сожалению, расстались мы по моей вине. В те дни я был слишком полон собой, слишком много мнил о своей гениальности.
Год я воплощал образ Джин с помощью своих новых игрушек. Мотивы сменялись один за другим: нежданная влюбленность, бурная эротика, стадия познания, ревность, жутковатый союз, драки, одержимость наряду с принуждением, ненависть к самому себе. Постепенно я стал понимать, что пытаюсь воссоздать палитру чувств молодого мужчины. Это, в общем, имело смысл — ведь тогда мы с Джин были молоды, — но теперь я сделался стариком.
Осознание этого меня только пришпорило. Я весь ушел в процесс, прежняя моя жизнь рухнула окончательно. В обязанности Попрыгунчика входило присылать мне еду, когда я был голоден. Если меня одолевал сон, я валился на какую-нибудь кушетку. Почти как в доброе старое время.
Я исключил из обихода те средства, которые, как мне казалось, не позволяли добиться желаемого. Исключил итерацию, фотонный воск, расщепители генов, роботехнику, большинство голотрафического оборудования. В конце концов вся моя техника свелась к одному старому методу и одному новому. Я решил написать маслом обычный плоский портрет и даже взял со склада свои любимые кисти: из свиной щетины и соболиные.
В качестве нового метода я выбрал органический гештальт-компилятор — такие используют для записи эмоциодисков при создании гологолли, вроде ваших Джейсона и Элисон.
Я нанес на холст первый мазок, и вдруг мне пришло в голову, что картина будет называться «Ее тайная рана».
«Это
Я целый век не брал кисти в руки, приходилось учиться заново, но дело шло гладко, и скоро я уже начал писать сюжеты из нашей совместной жизни. Взлеты и падения, чудеса понимания, измены. В один прекрасный день до меня дошло, что это не ее рана, а моя, и называется она одиночеством.
Что есть одиночество, марен? Я говорю о цивилизованной его разновидности, с которой мы все встречались. Даже в самые тесные любовные объятия оно умудряется проскользнуть, и что же тогда?
Впрочем, не такая уж это обширная тема. Любой ребенок, сидящий один в своей комнате, исчерпывает ее за какой-нибудь час.
А вот в глубине одиночеству не откажешь. Оно глубже, чем океан, но тайны в этих глубинах опять-таки нет. Храброе дитя, приведенное мной в пример, с первой же попытки опускается на самое дно. И поскольку жизнь там невозможна, дитя опять всплывает на поверхность, нисколько не пострадав.
Чтобы побыть там подольше, нужны дыхательные приспособления: воображаемые друзья, наркотики, алкоголь, отупляющие развлечения, хобби, железный режим, домашние животные. (Животные, оставляя в стороне вашего ласкунчика Мэрфи, лучшие пособники одиночества.) С помощью всего этого несчастный исследователь может испытать одиночество во всем ужасе его продолжительности.
Знаете ли вы, что обонятельные нервы, воспринимающие один и тот же запах (даже мой) всего несколько минут, привыкают к нему, как моя дочь говорила, и перестают посылать сигнал в мозг?
Так и боль, почти всякая, со временем притупляется. Говорят, время лечит. Это относится даже к потере любимых, самой невыносимой из всех жизненных болей. Она отходит на задний план и сосуществует там со страданиями второго порядка. Только наш друг одиночество с каждым часом растет и крепнет. Его игла остается такой же острой, как вчера и на прошлой неделе.
Но если одиночество — это рана, то что в ней тайного? Медленное удушение одиночеством, смею утверждать, самая болезненная из всех смертей. Однако я сейчас объясню вам, в чем дело. Начиная писать портрет Джин, я был одинок уже десять лет (а предстояло мне еще пять). С высоты этого наблюдательного пункта я сообщаю, что одиночество — само по себе тайна, о которой нельзя рассказать никому.
Почему нельзя? Потому что, сознавшись в одиночестве, вы сознаетесь в своей человеческой несостоятельности. Услышав это, вас начнут жалеть, начнут избегать, боясь подцепить заразу. Вы страдаете отсутствием взаимоотношений с другими людьми, но признание только оттолкнет от вас возможных спасителей (а кошек, наоборот, привлечет).
Поэтому на людях вы пытаетесь скрыть свое одиночество и ведете себя так, будто вам друзей и без того девать некуда — надеясь в душе, что кто-нибудь, сам того не зная, спасет вас. Напрасные надежды. Ваше состояние написано у вас на лице, его выдают ваши поникшие плечи, ваш деланный смех. Вы никого не обманываете.