Щит и меч (четыре книги в одном томе)
Шрифт:
— У вас стройная концепция, — заметил Вайс. — И как вы могли пойти против фюрера, в сущности разделяя его стремления?
— Фюрер должен был бы сам пожертвовать своей жизнью, — хмуро сказал полковник, — ради того, чтобы мы могли свободнее осуществить его идеалы. Он слишком сфокусировал на своей личности эти идеалы. Чтобы добиться их осуществления, нам следовало пожертвовать фюрером. Принеся его в жертву, мы с новыми силами смогли бы, объединившись, бороться за свои идеалы в контакте с западными державами. Свои мысли я изложил на бумаге — это нечто вроде политического завещания. И, полагаю, вместо сентиментального послания
Вайс возразил:
— Только в том случае, если большинство заключенных согласится отказаться от письма родным и заменить его вашим, так сказать, завещанием.
— Но они же не согласятся! — сердито воскликнул полковник. — Здесь слишком пестрое общество, среди них есть и такие, что придерживаются взглядов Штауфенберга.
— А вы попробуйте ознакомить их с вашим документом, — посоветовал Вайс. — Эти люди — тоже часть Германии, о судьбе которой вы так печетесь.
— Пожалуй, я это сделаю, — с некоторым колебанием в голосе произнес полковник. Но потом, после долгой паузы, объявил: — Нет, здесь слишком много нежелательных лиц. — Достал из-под матраца сложенные в тетрадку листы бумаги, попросил: — Возьмите, — может, вы все-таки найдете способ сохранить этот документ и передать его кому-либо.
— Я не могу гарантировать вам, — сказал Вайс, — что он попадет в руки тем адресатам, на которых вы рассчитываете.
— Ну что ж, — согласился полковник, — пусть это будет кто угодно. — Иронизируя над самим собой, заявил: — Очевидно, я соглашаюсь на это только из тщеславия. Но пусть будет так.
Полковника основательно отделали на первом же допросе. Его приволокли в камеру и бросили на пол полутрупом.
Придя в сознание, полковник сказал Вайсу:
— Я изложил им все, что говорил вам, и вот видите… — Он хотел поднять руку к лицу, но у него не хватило сил.
— Они вам не поверили? — спросил Вайс.
— Пожалуй, поверили, — сказал полковник. — Но потребовали, чтобы я дал сведения о генералах — участниках заговора. Я отказался: это противоречит моим понятиям о чести.
— А о младших офицерах вы тоже ничего не сказали? — спросил Вайс.
— Как старший офицер, я имею право оценивать их всесторонне, — туманно ответил полковник.
На следующий день полковника отвели на казнь. Он мужественно отказался от полагающейся ему порции шнапса, так же как и от таблеток опиума, которыми торговали надзиратели.
Прежде чем уйти, он обошел всех офицеров, каждому пожал руку и пожелал встретить смерть с тем же присутствием духа, как и он.
От прощания со штатскими заключенными полковник уклонился. Он ушел, твердо ступая, и даже не оглянулся в дверях.
Гуго Лемберг сказал Вайсу, что центральная группа заговора до конца 1943 года была против убийства Гитлера — из опасения, что это развяжет антифашистскую борьбу широких масс. Заговорщики лишь стремились добиться отставки фюрера, чтобы придать перевороту характер законной смены главы рейха. К тому же Даллес рекомендовал связанным с ним представителям заговорщиков не предпринимать никаких действий до того, как армия союзников высадится в Европе.
Покушение на Гитлера должно было совпасть с высадкой союзников. Новое правительство Германии снимет войска с Западного
— Но полковник, например, — с усмешкой сказал Гуго, — был противником капитуляции Германии перед США и Англией. По его мнению, она могла быть воспринята как общее военное поражение Германии. Он был и против оккупации страны англо-американскими войсками: подавить антифашистские силы должна, по его мнению, сама германская армия, внушив таким способом народным массам надлежащее уважение к новому германскому правительству. Наивность солдафона! — насмешливо заключил Гуго.
— Разве? — усомнился Вайс.
— Безусловно. Дело в том, что нам, военным, с самого начала следовало опереться на наиболее влиятельные силы Германии, тогда наш путч имел бы все необходимые гарантии.
— Что же это за силы?
— Промышленные круги рейха, — сказал Гуго. — Но, увы, многие из этой среды были против смены Гитлера. Они хорошо помнили, как решительно он в свое время расправился с коммунистическим движением. И с какой смелостью и последовательностью осуществил полное подчинение сил нации экономическим интересам магнатов промышленности. Кроме того, — понизил голос Гуго, — мне кажется, до сведения Гиммлера дошло, что некоторые наши генералы колебались, признать ли его новым фюрером рейха или не признать. А ведь им было известно, что та кандидатура имела решительную поддержку со стороны правящих кругов США и Англии. И я предполагаю, что если бы покушение на Гитлера прошло успешно, Гиммлер незамедлительно обрушил бы на большинство участников заговора всю мощь карающих сил СС с гестапо.
— Значит, заговор безнадежен?
— Нет, почему же? — угрюмо возразил Гуго. — Если бы, как предлагал Штауфенберг, мы объединились с широким демократическим фронтом, возможно, все было бы иначе. Но я не за такуюГерманию, я противник такой Германии.
— А немецкий народ какую предпочел бы Германию?
— Народ только тогда надежный фундамент для здания государства, когда он прочно утрамбован сильной властью. — Широко обведя рукой нары, на которых лежали заключенные, Гуго со злой насмешкой заявил: — Если бы сейчас здесь вдруг оказался русский коммунист, представляю, как бы он злорадствовал.
— Почему же? — спросил Вайс.
— Потому, — ответил Гуго, — что русским нужен Гитлер как ненавистный символ самой Германии, как мишень. А мы не смогли лишить их этой мишени…
— Наивно! — сказал Вайс. — Вы хотели сменить фюрера Гитлера на фюрера Гиммлера. Мишень же Советской Армии — немецкий фашизм. Вы сами это отлично знаете из перехватов заявлений советского правительства.
— Да, пожалуй, — уныло согласился Гуго. — Действительно, больше всего мы боялись не того, что верные Гитлеру части СС могут уничтожить нас, а того, что убийство Гитлера будет воспринято как сигнал к революционному восстанию. Мы боялись и того, что советские войска нанесут окончательное поражение нашей армии прежде, чем американские и английские части начнут продвигаться по нашей территории. — И вдруг, будто только сейчас осененный внезапно возникшей мыслью, Гуго спросил живо: — А почему вы осуждаете некоторые мои высказывания?