Щит и меч Венеры
Шрифт:
Он сказал тренеру:
— Вот вам заморыш. Сделайте из него человека.
Тренер осмотрел меня с головы до ног, ухмыльнулся, пощупал мои тощенькие ручонки и сказал:
— Будет трудно, но я попробую. Иногда из таких дохликов получаются неплохие бойцы.
— Я тебя вспомнила! — От нахлынувших воспоминаний, я выдернула у него свою руку и села. — Точно вспомнила! В старших классах ты стал довольно высоким. У тебя была черная шевелюра и о твоих боксерских победах в областных и районных соревнованиях писали не только в школьной, но и во всех городских газетах. Но мне это было неинтересно. Слушай, а куда делась твоя дурацкая шевелюра?
— Я давно стригусь очень коротко.
— Кажется, на выпускном вечере тебе вручили золотую медаль!
Он засмеялся и потянул меня за руку, чтобы я снова легла рядом с ним.
— А ты до золота не дотянула!
— Схлопотала четверку по химии.
— Я хотел пригласить тебя на выпускном на вальс, но возле тебя все время крутился этот длинный, из одиннадцатого «А»…
— Логвиненко Сашка!
— По-моему, он потом стал бандитом.
— Он и тогда уже был им.
— Но ты ему не отказывала. Протанцевала с ним весь выпускной.
— Он был самый красивый парень в школе, и в него были влюблены все девчонки из нашего класса.
— Да, наверное. Но я тогда уже решил для себя, что красота для мужика не главное.
— Расскажи, отчего умер Бубон.
Щит отпустил мою руку, сел и обхватил руками голову.
— Полтора года назад батю убили какие-то подонки. Остановили повозку, попросили довезти до ресторана на Театральной, по дороге огрели Буба чем-то по голове, выкинули его из повозки, а сами уехали.
— Я помню эту историю. С тех пор Бубон стал возить под сиденьем дубинку.
— Дубину возил уже я. Потому что будь ты хоть трижды кикбоксером, против удара стальным прутом приемов нет.
Батю тогда нашел случайный прохожий, он и вызвал «Скорую». Мне о беде сообщили под утро. Я держал его за руку, когда он лежал в реанимации под аппаратами. Он на минуту пришел в сознание, отнял у меня руку и стал бормотать: «Рука, рука!» Я удивился, потому что руки у него были абсолютно целые, только голова пробита. Я взял его снова за руку, но он опять вырвал, стал шевелить пальцами и говорить: «Рука!.. В ней очень большие деньги…» Я понял, что он бредит, вызвал врача, ему сделали укол, и он вроде заснул. Но минут через пятнадцать открыл глаза, посмотрел на меня и вдруг отчетливо произнес: «Бубон на должен умереть. Это богатство…» Он умер, не договорив. Я понял эти слова, как наказ. Я решил, что люди не должны заметить смерти любимого клоуна, что улица без Бубона осиротеет, потеряет свое лицо, а еще я понял, что смогу теперь общаться с тобой так же легко и непринужденно, как общался мой батя, когда ты садилась к нему в повозку. Я похоронил отца и целую неделю мастерил из подручных средств новую повозку. К тому времени я жил уже в родительской квартире, но дом Бубона по-прежнему был для меня родным домом. Повозку я сделал, а Корчагин приплелся через неделю сам — ободранный и голодный. Подонков, которые убили отца, так и не нашли.
Для меня началась новая жизнь. В то немногое свободное время, которое я выкраивал между тренировками и боями, я проводил, выполняя работу отца. По-моему, из меня получился неплохой клоун, веселый, добрый и щедрый. К тому же, я мог часто видеть тебя, разговаривать с тобой, наслаждаться тобой и при этом не выглядеть страдающим идиотом. Я приучил себя к мысли, что ты — недоступная, нежная, зыбкая, прекрасная мечта.
— Мне казалось, что Бубон ездил круглые
— Настоящий Буб — да, он колесил по улице с утра до вечера, с вечера до утра. Ему всегда хватало трех часов сна, а иногда он дремал прямо в повозке. Ася, ты просто с детства привыкла, что по улице постоянно курсирует повозка. Поэтому, когда стал ездить я — не так часто, но ездить, — ты просто не заметила измененного графика.
Я задумалась. Пожалуй, Дьяченко был прав. Я только по старой памяти считала, что Бубон курсирует по улице круглосуточно. На самом деле, в последнее время, Корчагин таскал повозку только ранним утром и поздним вечером. Днем он появлялся редко, и в основном, в выходные дни.
— А я ездил и мечтал, что когда-нибудь смогу открыться тебе. Нужно только еще немножечко подождать, немножечко поднапрячься. Я решил, что смогу рассказать тебе все только тогда, когда стану чемпионом мира. Ведь с чемпионом мира ты стала бы разговаривать?!
— Пожалуй, да, — согласилась я. — С чемпионом бы стала. Но…
Он склонился надо мной и заглянул мне в глаза.
— Я знаю. Ты любишь Константина Жуля. Потому что он — Трубадур, а ты — Трубадурочка. — Щит усмехнулся, но тут же спохватился: — Прости. Я не должен злоупотреблять тайной исповеди. Слушай, мне еще долго рассказывать, может, пойдем на улицу? Тут душно, темно, неуютно и такое противное эхо!
Я встала и начала собирать разбросанные вокруг матов вещи.
— Пойдем, — согласилась я. — Как-то странно изливать душу в спортивном зале.
Щит тоже поднялся и, не стесняясь своей наготы, пошел в душевую одеваться и смывать клоунский грим.
Мы шли по аллее, освещенной тусклыми фонарями. В руках я несла охапку цветов, которые Дьяченко нарвал на центральной клумбе центральной площади, рискуя быть схваченным милицейским патрулем. Цветы неблагородно пахли мокрой травой и клопами, но я все равно несла их, прижимая к груди, потому что это был самый экстремальный букет в моей жизни, и мне не хотелось осчастливить им какую-нибудь урну. Цветов было так много, что они то и дело падали из моих рук и компании подростков, встречавшиеся нам по пути, с хохотом их поднимали.
— Я съела все твое печенье, — зачем-то призналась я Щиту.
— Знаю! — Он засмеялся. — А еще ты выпила литра два розового чая и внеурочно полила розовый куст на подоконнике. Он этого не любит.
— Зачем тебе роза в спортзале?
— Не знаю. Она стояла в коридоре, сохла и умирала. Пришлось ее взять к себе и долго уговаривать не загибаться. Она послушалась и даже начала буйно цвести.
— Странно.
— Что?
— Странно, что ты такой… клоун-кикбоксер, уговаривающий розу не загибаться и ворующий цветы на центральной площади. Скажи, тогда на могиле Бубона, когда ты говорил: «Я боюсь ее потерять», ты говорил обо мне?
— А о ком же еще?! Я, конечно, не буду врать, что совсем не встречался с девушками, но…
— Мог бы и не говорить этого. Глядишь, я поверила бы в чистую платоническую любовь.
— Так и есть. В смысле, было… То есть…
— Ладно, не путайся в оправданиях! Я вот честно скажу, что сваляла дурака, там, на матах.
— И я свалял. Нельзя было торопиться.
— Давай оба раскаемся и забудем об этом.
— Нет. Я не забуду. И не раскаюсь!
— Как хочешь! Напоминаю, ты должен мне еще многое рассказать. Почему ты на кладбище говорил, что влип в какую-то темную историю? Почему по-хорошему, тебе нужно было бежать в милицию, но ты побоялся за свою репутацию?!