Сципион. Социально-исторический роман. Том 1

Тубольцев Юрий Иванович

— Дивную картину, Публий Корнелий, являет наша встреча, — заговорил он. — Славный урок преподает нам сегодня судьба. Сурово звучит ее назиданье, ибо, внемля небесному гласу, я, Ганнибаал — острие карфагенской агрессии, ныне пришел сюда ходатаем мира, пришел к сыну того, кто первым из вас познал мое могущество. Вот так-то своенравная богиня низвергает людей, крушит наши замыслы и чаянья.

— Боги одарили нас прекраснейшими странами ойкумены, — продолжал он, — определив нам плодороднейшую землю Африки, а вам — восхитительную Италию. Но чрезмерное честолюбие заставило нас страстно возжелать чужого, и вот я, повергший Иберию, Галлию, сами Альпы и всю Италию, за исключением вашего Лация, бесславно возвратился

на родину, чтобы спасать ее от той же беды, каковой некогда грозил другим. И все, чего я достиг, отобрал у Карт-Хадашта ты, Корнелий, ты отвоевал Иберию, захватил большую часть Ливии, и ты же заставил меня уйти из Италии. Ты достиг вершины земного счастья и сравнялся со мною, каким я был у Тразименского озера и при Каннах. Но не повтори моей ошибки, Корнелий, так как, забравшись в вышину, я оторвался от земли и шагнул в небеса, чем смутил богов, жестоко низринувших меня обратно на нашу славную планету. Не возжажди запретного, Корнелий, вспомни, что ныне ты уже не защищаешь свое, даже не захватываешь нейтральное, по расточительству природы принадлежащее дикарям, но покушаешься на страну, исконно чуждую вам, страну, назначенную богами во владение финикиянам.

Публий плохо слушал Пунийца. Он смотрел на врага, и его обуревали мрачные думы и жестокие воспоминания. Вся семнадцатилетняя война чуть ли ни день за днем проносилась в его памяти. Он снова встречался с отцом, бросался к нему на выручку при Тицине, позорно отступал по зимней хляби в Плаценцию, зрел гибель отечественных армий при Требии и Каннах… Его дух скорбно парил над стонущим полем возле Ауфида, ввергнутым в траур Римом и «Долиной Костей». Пережитые бедствия душили его с такой силой, что исторгали слезы из мужских глаз.

«И все эти несчастья обрушил на мою Родину находящийся рядом со мною человек, — думал Публий, — а я уже столько времени стою перед ним и все еще не разорвал это африканское чудовище в клочья».

— Да, я знаю, что такое слава, — между тем продолжал Ганнибал, — я не раз делил с этой ослепительной красавицей ложе после ратных трудов. Для честолюбивой молодости нет ласк приятней, чем ее объятия…

— Ганнибал, — перебил его Сципион, — ты засылаешь ко мне в тыл словесных нумидийцев, готовя западню. Но будет! Остановись, достаточно! Покажи теперь фронт своего войска: переходи к настоящему делу.

— Я как раз и говорю о деле, — резко возразил Пуниец, — и только нетерпеливость юности не способна заметить этого, ибо торопливо шагает по верхушкам явлений, не ведая глубины. Ты молод и познал лишь одну сторону жизни, меня же с лихвой потерла и ее изнанка. Любого другого я без лишних слов образумил бы на поле боя, ибо, встречая на своем пути строптивых болванов, я отправляю их к Баал-Хаммону мудрыми скромниками. Ты — первый и единственный, с кем я повел серьезный разговор, не стыдясь даже сознаться в некотором раскаянии.

— И, по-видимому, я единственный, кто всерьез желает знать твои намерения, и кому не следует длинно повествовать о своих злоключениях, так как, по твоим же собственным словам, все испытанные тобою «превратности судьбы» устроил тебе я.

— Остерегись, римлянин. Ты великолепен, но нас слышат боги, а они сильнее всех людей.

— Гнева богов следует страшиться тому, кто преступает их законы и противопоставляет себя созданному ими миру, но не тому, кто воплощает божественную волю и является земным орудием богов, независимо от того, несет ли он оливковую ветвь или меч.

— Ну что же, отлично! — меняя тон, сказал Ганнибал. — Перейдем к деловому разговору. Такой подход устраивает меня даже больше, чем первоначальный. Замечу только, что дух твой не соответствует годам: в реальности ты либо гораздо старше своих лет, либо еще моложе физического возраста.

При этом Пуниец будто бы снова подмигнул Публию слепым глазом,

вызвав в нем шквал страстей.

«Он опять лукавит, — с возмущением подумал Сципион, — и сейчас вновь начнет хитрить и изворачиваться, дабы вернее погубить нас».

Публий пристально вгляделся в лицо врага, в котором словно были закодированы все несчастья римского народа, и мысленно воскликнул: «Нет, Ганнибал, не нам на беду ты родился, а на погибель самому Карфагену! И я не просто одолею тебя, а уничтожу как личность, как явление, порок, болезнь общества и, надеюсь, надолго излечу человечество от Ганнибалов!»

— Итак, — говорил тем временем Пуниец, — я объяснял тебе меру человеческих деяний. Так вот, прилагая эту меру к политической картине мира, следует сделать вывод о том, что вам разумнее всего довольствоваться Италией, а нам — Африкой. Но уж коли вы столь преуспели в завоеваниях, господствуйте еще и над Иберией, Сицилией, Сардинией и прочими островами, за которые у нас шел неправедный спор, мы же ограничимся нашей собственной страной.

— И все? — изумился Публий. — И ты ничего не скажешь о выдаче пленных, перебежчиков, о выплате контрибуции, о сдаче флота? Ты ничего не скажешь о капитуляции? Пуниец, ты забыл, что разговариваем мы в Африке, а не в Италии. Там и только там были бы уместны подобные условия! Отменно ты торгуешься, карфагенянин: когда у тебя отобрали Африку, ты соглашаешься уступить Испанию! Разве тебе не знакомы условия, на которых Карфаген сошелся со мною перед твоим возвращением сюда? Знакомы? Так почему теперь условия иные? Что произошло с тех пор? Ты воспользовался перемирием, чтобы выставить против меня сильное войско, а твои соотечественники разграбили наш караван и покушались на жизнь послов. И за такие «подвиги» мы должны поощрять вас уступками?

— Не кипятись, Публий, ты же понимаешь, что тогда мы неискренне просили мира, и переговоры были лишь нашей политической хитростью.

— А не так ли обстоит дело и сейчас?

— Конечно нет, Корнелий.

— Ага, понимаю, сегодня это не политическая, а военная хитрость: славному Ганнибалу необходимо подобру-поздорову унести ноги из ловушки, в которую он угодил, и потому затеваются переговоры!

— Корнелий, сердись на тех, кто тебя обманул, на Ганнона и его приспешников, а не на меня. Я тебе не лгал и не солгу, ибо я — Ганнибаал, а ты — Сципион. Я уважаю тебя и говорю как с равным. Моя честь, моя слава тебе порукой в том, что я не только сам сдержу принятые на себя обязательства, но заставлю и Карт-Хадашт признать и соблюдать их. Моя власть над этим городом беспредельна, ведь я держу его троякой мощью: силой своего имени, своих наемников и своих денег!

— А как же пресловутые распри с сенаторами, обиды гения, не оцененного по достоинству примитивными согражданами?

— Это, Публий, — сказал Ганнибал по-гречески, дабы оставить в неведении собственного переводчика, — всего лишь сказки для черни и историков. Конечно, не все мои замыслы воплощались в решения совета, но, однако же, Ганнон против меня — букашка. Так что будь уверен, Корнелий, если мы сегодня сговоримся, то война действительно завершится этим днем.

— Хорошо, — также по-гречески подхватил Сципион, — я готов поверить Ганнибалу, некогда обещавшему своим людям мировое господство и приведшему войну к собственным жилищам. Я не смею уличать человека в недобросовестности, когда он гордо смотрит мне в глаза. Но при этом я заявляю следующее: слово Ганнибала — субъективный фактор, а наличие у Карфагена могучего войска — аргумент объективный, и он ратует за войну, более того, он требует войны. Я достаточно знаю Карфаген и могу утверждать, что борьба закончится только с потерей вами всяких иных шансов на спасение, кроме милости победителя. Таким образом, суммируя слова с делами, мы приходим к дилемме: капитуляция или сражение.