Сципион. Социально-исторический роман. Том 2

Тубольцев Юрий Иванович

«Риторическое образование греков выхолостило их речь, — делился он сделанными наблюдениями, — у них форма возобладала над содержанием. Они произносят речи умом, а мы, римляне, — сердцем».

Далее он снова рассказывал о впечатлении, произведенном на эллинов его красноречием.

Все это было любопытно, однако не в таком количестве.

Но внезапно, к всеобщему потрясению, Катон умолк. Он принял сосредоточенный вид и, придя к консулу, потребовал, чтобы его отправили с победным донесением в Рим. Маний ответил, что в качестве такового курьера в путь уже выступил Луций Сципион. При упоминании этого имени из глаз Порция посыпались искры. По хищному выражению его лица Ацилий догадался, что Катон все знает и именно поэтому

рвется в дорогу. Консул попытался отговорить его от хлопотной затеи, но это было невозможно. Как один из главных героев сражения Катон имел моральное право на то, чтобы предстать перед сенатом в качестве вестника победы, и от него не отступился, потому Ацилий вынужден был удовлетворить его просьбу.

Забывая о сне и пище, Катон ринулся в Италию. Сейчас за ним не угнался бы и сам Геркулес. Он продирался через леса, форсировал реки и перешагивал горы. Если бы на Адриатике ему не подвернулось быстроходное судно, он, несомненно, выпил бы море. Ежечасно свершая подвиг, Катон прибыл в Рим на полночи раньше Сципиона, который ничего не подозревая, двигался неторопливо, любовался Грецией и наслаждался жизнью. Разбудив городского претора в пору самого сладкого сна, Порций сообщил ему о цели своего прибытия и напомнил, чтобы тот сразу же на рассвете созвал сенат. Все было исполнено согласно обычаям, и когда беззаботный Луций входил в курию, Катон уже держал речь перед сенаторами, докладывая обо всем, что произошло в Греции. Так Порций сумел сорвать цветы почестей, предназначавшиеся Манием Ацилием и всей Сципионовой партией брату принцепса. Правда, народу оба посланца были представлены вместе, но и на Комиции бойкий плебей захватил инициативу и не давал патрицию раскрыть рта.

После разгрома сирийского войска, римляне скорым маршем проследовали через области, поддерживавшие Антиоха, чтобы навести в них порядок, прежде чем там соберутся с духом враждебные им силы. Повсеместно греки являлись к консулу с повинной и легко получали прощение за свое отступничество. Ацилий твердо выдерживал идеологию партии, приведшей его к консулату, и в поступках старался походить на Тита Квинкция, но в душе у него накипал гнев против этих вечно раскаивающихся и вечно непостоянных людей.

Негодование консула обрушилось на этолийцев, продолжавших упорствовать в своей неприязни к римлянам. Он подступил к Гераклее и после того, как получил отказ на предложение сдаться, атаковал город. Консул основательно взялся за дело и предпринял своеобразную активную осаду. Его действия напоминали поведение паука, который, периодически щекоча за брюхо угодившую в паутину бабочку, заставляет ее трепыхаться без отдыха до полного изнеможения, вслед за чем беспрепятственно выпивает ее соки. Так же и консул, измотав этолийский гарнизон беспрерывным подобием штурма в течение месяца, затем легко завладел городом и по праву победителя отдал его на разграбление солдатам.

Этого предприятия хватило для того, чтобы этолийцы сникли и запросили мира. Ацилий потребовал полной капитуляции, а когда послы на свой манер завели витиеватую речь о былых заслугах перед Римом, трижды попранных изменой, он пришел в бешенство, велел принести оковы и, потрясая перед этолийцами цепями, сказал им примерно то же, что некогда галльский вождь Бренн, демонстрируя меч, сказал самим римлянам, а именно: горе побежденным! Оскорбленные этолийцы снова взялась за оружие и засели в Навпакте. Консул решительно начал осаду вражеской столицы, и через два месяца греки находились на грани отчаяния. Они готовы были сдаться самому Плутону, но только не Ацилию, который грозился уничтожить все этолийское племя.

В этой критической ситуации на некогда воинственных этолийских стратегов снизошло озарение: они вспомнили, что у римлян есть Тит Квинкций, освободитель Эллады. Добившись встречи с Фламинином, этолийские старейшины пали ему в ноги и, горько сетуя на свою судьбу, но отнюдь не на собственную глупость,

взмолились к нему о пощаде. Здесь пред Квинкцием умиротворенно склонился весь цвет этолийской знати, не было разве что плененного в Гераклее Дамокрита, каковой обещался стать лагерем на Тибре и благодаря этому влечению к италийским красотам сейчас громыхал кандалами на пути в Рим. Взирая на горестно поникшие головы своих недавних злопыхателей, Тит растрогался зрелищем их беззащитных затылков и пообещал заступиться за несчастных перед консулом, за которым, однако, согласно римским законам оставалось решающее слово.

И вот прославленный аристократ Тит Квинкций Фламинин обыкновенным просителем пришел к плебею Ацилию Глабриону, облаченному в императорский плащ, окруженному суровыми ликторами, и со всею присущей ему обходительностью и изобретательностью принялся убеждать консула смилостивиться над греками и перейти к более важному делу, нежели избиение побежденных. А римлянам было чем заняться, поскольку царь Филипп, пользуясь тем, что ненависть консула к этолийцам надолго привязала его к Навпакту, город за городом покорял Фессалию. При этом Филипп добросовестно испрашивал у римлян разрешения, прежде чем захватить какую-либо местность, делая вид, будто помогает им, а римляне вынуждены были делать вид, будто это действительно так. С трудом вняв доводам Квинкция, Ацилий нехотя оставил этолийцев и двинул войско в Фессалию «посодействовать» Филиппу. В результате такой взаимной помощи экспансия македонян прекратилась, и Греция стала успокаиваться, постепенно переходя к миру, подобно тому, как постепенно остывает кипящая вода, когда под нею гаснет огонь.

18

В то время, когда в Греции события пошли на убыль, напряженность в Риме начала возрастать. Неудачная для Сципионов жеребьевка в какой-то мере отвлекла от них внимание народа, и это вдохновило оппозицию на новые дерзания. Публий Назика, стараясь поднять значение своего консульства, решил именно в этот год провести игры, обещанные им богам в ходе сражения с лузитанами, но квесторы воспротивились этому и не дали ему необходимых средств. Оказалось, что по чьему-то недосмотру или злому умыслу — теперь установить истину уже не представлялось возможным — из испанской добычи Назики не была заблаговременно отделена соответствующая сумма. Консул потребовал восстановить справедливость, но многочисленные Фурии, Фульвии и Клавдии, объединившись в один рой с Катоновым воинством сенатской мелкоты, разразились надсадным гулом, выражавшим недовольство.

— Это неслыханно! — шумели они. — Своими неумеренными запросами консул попирает все нормы порядочности! Каковы амбиции! За счет государства раздувать собственную популярность! Дурачить народ за его же деньги!

— Но ведь я добыл в битвах с иберами и лузитанами огромные богатства! Они существуют, лежат в храме Сатурна. Почему же нельзя взять их часть, чтобы почтить богов, помогших одолеть неприятеля? — удивлялся Назика.

— Это неслыханно! — снова кричали Фульвии, хотя в Риме каждый год кто-нибудь освящал храмы, построенные по аналогичному обету, или давал подобные игры.

Плебсу туманно намекнули, будто Корнелий хочет поживиться за счет простонародья. Никто ничего не понял, но сама неопределенность слухов создала интригующую атмосферу, заставила работать однобокую фантазию обывателей, и успех был достигнут: толпа взроптала. Недовольство возбудить всегда проще, чем вызвать воодушевление, ибо падать вниз легче, чем восходить в гору.

Стараясь вызволить своего представителя из такой щекотливой ситуации, род Сципионов совместными усилиями на частные средства провел эти злополучные игры. Мероприятие длилось десять дней и прошло на уровне, достойном его организаторов. В итоге все оказались довольны: народ получил зрелища, боги — почет, Назика побывал в центре всеобщего внимания, а Фульвии злорадствовали, что отобрали у Сципионов часть богатств.