Сципион. Социально-исторический роман. Том 2

Тубольцев Юрий Иванович

Самым разумным для Антиоха было бы не раздражать Рим бесполезным сопротивлением и принять все условия могущественной Республики, поскольку, чем меньше затрат понесет Рим на ведение войны, тем меньшая компенсация будет затребована с побежденного. Но как такое скажешь самолюбивому, избалованному лестью монарху?

Рассуждение Публия оборвалось. Он представил своего мальчика во власти сирийцев, и в его голове произошел обвал мыслей, обрушившихся с высоты сознания в бездну панического хаоса, беспорядочно смешавшихся в бесформенную груду.

Ему мерещились кошмарные картины. Между ним и дорогим ему существом словно установилась внепространственная связь, и он чувствовал все духовные и телесные страдания сына. С момента рождения его Публий оказался между жизнью и смертью в той узкой пограничной полосе, где он мог одновременно видеть мир

и антимир, поочередно заглядывать в лицо то жизни, то смерти, каковые, будто соревнуясь, демонстрировали ему себя в ореоле своих достоинств, являя взору завораживающий контраст красоты и безобразия. В этой экстремальной зоне время имело иную плотность, и Публий за год проживал несколько лет, потому сейчас, в шестнадцатилетнем возрасте он был старше многих старцев. И вот теперь итогом такой короткой, но в то же время нестерпимо длинной, такой бедной событиями, но перенасыщенной переживаниями жизни, единственная радость которой заключалась в надежде, стал плен. Каков сарказм бездушной судьбы!

Несчастный отец вновь почувствовал собственную вину за бесплодные муки сына. Некогда он полагал причину его физической болезни в неискренности своей любви к Эмилии, а ныне в жестоком коварстве небес, нанесших сыну душевную рану, усматривал зависть бессмертных к его славе, которая могла оказаться более бессмертной, чем сами боги.

Среди этих терзаний Сципиона внезапно прошиб пот от еще более ужасающих подозрений. Он вспомнил оговорку, сделанную им в рассуждениях, о том, что жизни Публия ничего не угрожает, если только он целым и невредимым попал к Антиоху и при этом узнан царем. Но вдруг дикие сирийцы убили юношу прежде, чем он мог быть доставлен во дворец, например, в случае оказания им сопротивления!

Едва Сципион оправился от первого оцепенения, как на смену одной страшной мысли пришла другая, затем третья. Подобно молниям в грозу они резкими зигзагами пронзали его мозг, заставляя съеживаться и содрогаться человеческую оболочку от шквалов внутренней бури.

Что будет, если Публий не назовет своего имени из опасения бросить тень на прославленный род? Тогда его продадут в рабство, и он навсегда растворится в необъятной массе «говорящих орудий», «живых убитых», на страданиях которых построена блистательная античная цивилизация!

А вдруг Сципионова гордость молодого человека не позволит ему терпеть унижения плена, и он покончит с жизнью! Или он не захочет стеснять собою отца и дядю, связывать их зависимостью от Антиоха. И тогда тоже добровольная смерть. Наконец, Публий может просто отчаяться, потерять веру в себя и решить, что самоубийство — единственный достойный поступок, который он способен совершить в беспросветном мраке своей постылой жизни.

Усилием воли Сципион затолкал страхи на дно души, чтобы они не лихорадили мозг, и снова принялся раздумывать в поисках выхода из создавшегося положения. Он понимал, что необходимо дать Публию какой-то знак и тем самым подбодрить его. Но как это сделать? Ему на ум пришла история о малоазийском греке, сумевшем переслать секретное письмо через всю Персию, запечатлев текст на бритой голове гонца, который, отрастив волосы, спокойно отправился в путь, не вызывая каких-либо подозрений. Даже в нынешнем горестном состоянии Сципион улыбнулся при этом воспоминании, но тут же осознал, что для него подобные методы не годятся. Ему не к кому обратиться при царском дворе, у него нет во вражеском стане человека, через которого он мог бы выйти на связь с сыном, и поиск такого человека чреват особой опасностью. В ходе всей кампании каждым маневром Сципион оказывал психическое давление на Антиоха, он постоянно внушал царю, что гораздо сильнее его, и если бы теперь тот вдруг почувствовал слабость в его душе, вся стратегия пошла бы прахом. Было очевидно, что для достижения успеха Сципион должен выдержать принятый образ действий и в любой ситуации являть царю непреклонную волю и мощь. Римлянину ни в коем случае нельзя искать контакта с царем или с кем-либо из его придворных, ибо последние столь продажны, что и часа не удержат тайну в дворцовой атмосфере морального вертепа. Не Сципион должен идти к Антиоху, а Антиох к Сципиону. Только таким путем можно добиться требуемого результата. А младший Публий, чтобы оказаться достойным своей фамилии, обязан самостоятельно просчитать сложившуюся ситуацию и сделать верные выводы. Единственным сигналом, который Сципион мог подать и сыну, и Антиоху, не утрачивая занимаемой позиции, была задержка войска у

Геллеспонта. Здесь боги помогли Публию Африканскому, совместив происходящие события со временем празднества Марса, и ему оставалось лишь продлить их чуть долее, чем это необходимо по религиозным соображениям.

Итак, Сципион определил линию поведения по отношению к царю, однако выработать конкретный план действий, который гарантировал бы успех, он пока не смог и был вынужден предоставить инициативу Антиоху, чтобы косвенным воздействием корректировать каждый шаг царя и постепенно привести его к желанному итогу.

Как того и хотел Сципион, Антиох из факта промедления римлян вывел заключение об их готовности вступить в переговоры. Не теряя времени, царь объяснил суть дела одному из дворцовых корифеев закулисных махинаций — обладателю многозначительного взгляда, масленой улыбки и вертлявого, как тело акробата, языка — византийскому греку Гераклиду и отправил его во вражеский стан.

Прибыв в консульский лагерь, Гераклид вначале был обескуражен отсутствием там Публия Африканского, но затем истолковал это как добрый для себя знак. «Великий полководец пребывает в шоке от потери сына и боится пошевелиться, дабы не вызвать нас на радикальные меры», — решил он. Однако Гераклид оказался в неловком положении, поскольку должен был вступить в переговоры с консулом без участия в них Сципиона Африканского, на которого только и рассчитывал. Сначала он прикинулся больным, но вскоре придумал нечто получше и отбросил примитивную женскую уловку. Трудность ситуации настолько мобилизовала память посла, что он изощрился вспомнить о давно забытой его соотечественниками, но характерной для римлян коллегиальности принятия государственных решений. На встрече с консулом грек с дипломатической аккуратностью дал знать Луцию, что хотел бы говорить в присутствии легатов, составляющих в войске некое подобие сената, якобы из-за особой серьезности царских предложений. Луций отлично понял его намерения, хотя сделал вид, будто понял только слова. Он позволил Гераклиду спокойно дожидаться Публия Африканского и в качестве развлечения предоставил ему право беспрепятственно сновать по лагерю и восхищаться римской мощью, аналогично тому, как некогда поступил его брат в отношении послов Ганнибала.

Так прошло несколько дней. Сципион не спешил явиться к царскому посланцу и невозмутимо продолжал приносить жертвы богам на Херсонесе, словно и не догадывался о секретной миссии к нему Гераклида. Византиец настолько был сбит с толку поведением покорителя Африки и Испании, что начал верить в исключительно религиозные мотивы остановки римлян у Геллеспонта. В самом войске также царили спокойствие и полная уверенность в грядущей победе. Гераклид пришел в смущение. Он вспомнил слышанные им фантастические рассказы о римлянах, о том, что эти люди не ведают ни страха, ни боли, ни сомнений. «Может быть, они и к собственным детям равнодушны?» — в растерянности думал он.

Публию Африканскому регулярно докладывали о поведении Гераклида, и он с удовлетворением отмечал, что взятая им пауза оказывает должный драматический эффект на царского посла. Но если византиец терял терпение и уверенность в успехе, то сам Сципион был близок к отчаянию. У него даже возникла мысль переодеться простолюдином и втайне от своих и чужих пробраться на азиатский берег, проникнуть в покои Гераклида и любой ценой что-либо выведать о сыне или хотя бы просто увидеть грека, которому осведомленность о положении юного Публия и возможность повлиять на его судьбу придали в глазах Сципиона гигантское значение, возвели его в ранг титанов. Только опасение испортить все дело удерживало его от безрассудной авантюры. Страдания несчастного отца усугублялись дурными знаменьями.

Несмотря на несколько скептическое отношение к официальным ритуалам, в глубине души Сципион был религиозен. Он всегда тонко чувствовал связь с небесами, и добрая воля высших миров помогала ему одолевать земные трудности. Но в последнее время Публий все больше ощущал вокруг себя скопление зла. Возможно, это собирались на шабаш мести неприкаянные души поверженных им врагов либо то были ядовитые флюиды зависти всемогущих обитателей заоблачной страны. Так или иначе, воздух возле него был отравлен предвестием беды. Порою на него нисходили трагические озарения, и, глядя с холма на широкую, благоухающую всеми красками жизни долину, он чувствовал себя парящим над нею бестелесным духом, взирающим на необъятный простор красоты и радости со стоном расставанья. Во всем этом угадывался некий смысл…