Сдается в наем
Шрифт:
На Грин-стрит никого не было дома. Уинифрид пошла с Имоджин смотреть пьесу, которую одни находили аллегорической, другие – «очень, понимаете, возбуждающей». Уинифрид и Имоджин соблазнились отзывом «других». Флёр поехала на вокзал. Ветер дышал в окно вагона запахом поздних покосов и кирпичных заводов Вест-Дрэйтона, овевал её неостывшие щёки. Ещё недавно казалось, что так легко сорвать цветы, а теперь они были все в шипах и колючках. Но тем прекрасней и желанней был для её упрямого сердца золотой цветок, вплетённый в венок из терновника.
IX.
Прибыв домой, Флёр, как ни была она поглощена своими переживаниями, не могла не почувствовать странности царившей вокруг атмосферы. Мать была мрачна и неприступна; отец удалился в теплицу размышлять о жизни. Оба точно воды в рот набрали. «Это из-за меня? – думала Флёр. – Или из-за Профона?» Матери она сказала:
– Что случилось с папой?
Мать в ответ пожала плечами.
У отца спросила:
– Что случилось с мамой?
– Что случилось? А что с ней может случиться? – ответил Сомс и вонзил в неё острый взгляд.
– Кстати, – уронила Флёр, – мсье Профон отправляется в «маленькое» плаванье на своей яхте, к островам Океании.
Сомс рассматривал лозу, на которой не росло ни единой виноградинки.
– Неудачный виноград, – сказал он. – Ко мне приходил молодой Монт. Он просил меня кое о чём касательно тебя.
– А-а! Как он тебе нравится, папа?
– Он… он продукт времени, как вся нынешняя молодёжь.
– А ты чем был в его возрасте, папа?
Сомс хмуро улыбнулся.
– Мы занимались делом, а не всякой ерундой – аэропланами, автомобилями, ухаживаниями.
– А ты никогда не ухаживал?
Она избегала смотреть на него, но видела его достаточно хорошо. Бледное лицо его залила краска, брови, в которых чернота ещё мешалась с сединою, стянулись в одну черту.
– Для волокитства у меня не было ни времени, ни наклонности.
– Ты, может быть, знал большую страсть?
Сомс пристально посмотрел на неё.
– Да, если хочешь, и ничего хорошего она мне не дала!
Он отошёл, шагая вдоль труб водяного отопления. Флёр молча семенила за ним.
– Расскажи мне об этом, папа!
– Что тебя может интересовать в таких вещах в твоём возрасте?
– Она жива?
Он кивнул головой.
– И замужем?
– Да.
– Мать Джона Форсайта, правда? И она была твоею первой женой?
Флёр сказала это по наитию. Несомненно, причиной его сопротивления был страх, как бы дочь не узнала о той давнишней ране, нанесённой его гордости. Но она сама испугалась своих слов. Этот старый и такой спокойный человек передёрнулся, точно обожжённый хлыстом, и острая нота боли прозвучала в его голосе:
– Кто тебе это сказал? Если твоя тётка, то… Для меня невыносимо, когда об этом говорят.
– Но, дорогой мой, – мягко сказала Флёр. – Ведь это было так давно.
– Давно или недавно, я…
Флёр стояла и гладила его руку.
– Я всегда старался забыть, – вдруг заговорил он. – Я не хочу, чтобы мне
– А вот я знаю, – сказала Флёр почти шёпотом.
Сомс, стоявший к ней спиной, круто обернулся.
– О чём ты говоришь – ты, ребёнок!
– Я, может быть, унаследовала это, папа.
– Как?
– К её сыну.
Он был бледен как полотно, и Флёр знала, что и сама не лучше. Они стояли, глядя друг другу в глаза, в парной жаре, напоённой рыхлым запахом земли, герани в горшках и вызревающего винограда.
– Это безумие, – уронил наконец Сомс с пересохших губ.
Еле слышно Флёр прошептала:
– Не сердись, папа. Это сильнее меня.
Но она видела, что он и не сердится; только он был потрясён, глубоко потрясён.
– Я думал, что с этим дурачеством давно покончено.
– О нет. Это стало в десять раз сильнее.
Сомс стукнул каблуком по трубе. Это беспомощное движение растрогало девушку, нисколько не боявшуюся отца, нисколько.
– Дорогой, что должно случиться, от того не уйти.
– «Должно», – повторил Сомс. – Ты не знаешь, о чём говоришь. Мальчику тоже всё известно?
Кровь прилила к её щекам.
– Нет ещё.
Он опять от неё отвернулся и, подняв одно плечо, пристально разглядывал склёпку труб.
– Мне это крайне противно… – сказал он вдруг. – Противней быть не может. Сын того человека. Это… это извращение.
Флёр почти бессознательно отметила, что он не сказал: «Сын той Женщины», – и снова заработала интуиция. Значит, призрак той большой страсти ещё таится в уголке его сердца?
Она взяла его под руку.
– Отец Джона совсем больной и дряхлый: я его видела.
– Ты? « – Я ездила туда с Джоном, я видела их обоих.
– И что же они тебе сказали?
– Ничего. Они были очень вежливы.
– Ещё бы!
Он вернулся к созерцанию склёпки и потом вдруг сказал:
– Я должен это обдумать, вечером мы с тобой поговорим ещё раз.
Флёр знала, что сейчас ничего больше не добьётся, и тихо вышла, оставив его разглядывать склёпку труб. Она прошла во фруктовый сад и бродила среди малины и смородины, без малейшего желания полакомиться. Два месяца назад у неё было легко на сердце, два дня назад – пока Проспер Профон не раскрыл ей тайну. А теперь она опутана паутиной страстей, законных прав, запретов и бунта, узами любви и ненависти. В этот тёмный час уныния даже она, такая по природе стойкая, не видела выхода. Как быть? Как Подчинить обстоятельства своей воле и добиться того, что желанно сердцу? И вдруг, обогнув высокую самшитовую, изгородь, она едва не столкнулась со своею матерью, которая шла быстро, зажав в руке развёрнутое письмо. Грудь её вздымалась, глаза расширились, щёки пылали. Флёр мгновенно подумала: «Яхта! Бедная мама!»