Сделаю больно

Ромеро Екатерина

Замираю, когда Стас очень серьезно смотрит на меня, а затем, едва касаясь, проводит ладонью от мочки моего уха по контуру лица, обжигая. Мурашки бегут по телу, как же это приятно.

– Красивая ты. Вырастешь – еще лучше станешь. Так что ни черта ты не знаешь, девочка.

– А вы знаете?

– Знаю”.

Сделаю взрослой

Я и правда оказываюсь беременной и понимаю это даже без всякого теста, потому что уже через неделю меня начинает беспощадно тошнить. Я и до того была восприимчива к запахам, чувствительная,

а теперь, кажется, все это усилилось в сто крат.

Готова ли я к беременности и ребенку? Нет. Это шок для меня, мне всего восемнадцать, и еще совсем недавно я сама себя считала дитем.

Те таблетки, которые принес мне Стас. Я их принимала, только иногда забывала, боже, как я могла так беспечно к этому относиться? Мы этот месяц со Стасом каждую ночь вместе проводили, я не думала, я не знала…

Кладу ладони на свой плоский живот. Неужели там уже кто-то есть? Крошечное создание, которое появилось в момент, когда я должна была уметь, а теперь сама даже не знаю.

Я вообще еще не думала о детях. У меня учеба, планы, выступления, хотя… какие теперь выступления, если я даже с постели сама встать не могу. Банально до туалета меня Глафира водит, потому что я едва хожу, держась за больной бок.

У меня сломаны два ребра и рука. Это чудо, что не случилось выкидыша, ведь могли и прямо в живот ударить, а я даже не знала. Знала бы, сильнее покрывалась бы, хотя против них я ничего не могла сделать, совсем.

Я хочу оклематься и уехать отсюда, чтобы забыть этот кошмар, вот только я еще не знаю, что кошмар в моей жизни еще даже не начинался.

– Дайте мне зеркало.***

Уже прошло три недели, а я даже мельком не видела себя и не знаю, что там. Да, меня ударили несколько раз по лицу, но не думаю, что все так уж плохо. Я наконец-то могу есть, почти не испытывая боли, однако бабушка все равно накладывает новые повязки утром и вечером.

– Глафира!

– Нечего там смотреть! На живот лучше свой смотри, – отнекивается, помешивая какую-то похлебку, а у меня слюнки во рту собираются. Кушать хочется. Впервые.

– Что вы там готовите такое?

– Проголодалась? Умница. Ребенок просит. Сейчас налью, попробуешь.

Что-что, а готовить Глафира умеет, в отличие от меня. Вкусные супы и борщи, пироги, запеканки разные. И вот вроде все простое, из обычных продуктов, а у нее так получается, что я ем, даже тогда когда меня тошнит.

Она выхаживает меня, точно цветок, хотя я думала, что я цветок Стаса. Как тот фикус, который я поливала два года, и он мне нравился. Я верила, что Стас так же бережно относится ко мне, но он срезал меня ржавыми ножницами, а фикус его и правда, думаю, растет до сих пор.

С каждым днем мне становится лучше, и вскоре я улавливаю момент, когда Глафира копошится на улице, и сама поднимаюсь с кровати. Упираясь в стену рукой, подхожу к старенькому зеркалу.

На лице куча повязок, волосы собраны в высокий хвост. Длинные даже так, достают по попы. Помню, как Стас

меня Кузей поначалу называл. Я расстраивалась, злилась, а теперь думаю, не такое уж и обидное название. Я верила, что я ему нравлюсь… я верила.

Я похудела, торчат ключицы, но дело не в этом. Мое тело все в ссадинах разных оттенков. Медленно поднимаю здоровую руку и осторожно разматываю бинты, чувствуя себя какой-то мумией, а после повязки падают в раковину, а я всхлипываю, видя перед собой урода.

Избитая, с сине-фиолетовой щекой справа, рассеченной бровью и скулой. На коже не столько рваные раны, сколько бугры, в точности повторяющие тот металлический кастет, которым меня били, так вот отпечаток этого самого кастета теперь у меня на лице.

Раны заштопаны, точно старый носок, и страшные рубцы по всей щеке от уха до подбородка. Нитки грубые торчат. Глафира сама зашивала. Как могла.

Осторожно касаюсь кончиками пальцев лица. Я похожа на Франкенштейна теперь, хотя скорее Гуинплен. У меня дома книжка была “Человек, который смеется”. Я тогда не понимала ее, а сейчас поняла.

– О боже, за что… Неужели ты хотел этого? Стас. Я просто тебя любила. Нельзя было, нельзя?

Меня начинает трясти и тошнить сильнее. Слезы застилают глаза. Когда-то я плакала потому, что у меня уши торчат и веснушки на носу. Тогда мне казалось, что я некрасивая и меня никто не полюбит.

Я ошиблась. Тогда я была очень красивой, просто дико неуверенной в себе девочкой, а теперь я и правда уродина, настоящее чудовище, и это не заживет. Оно уже вон корочкой грубой покрылось, и я как существо какое-то страшное, самой от себя противно.

– Тасенька. Не плачь.

Глафира подходит и крепко меня обнимет, тогда как я рыдаю у нее на плече, захлебываясь от боли.

– За что? За что он со мной так?

– Не знаю я. Ты это, не расстраивайся. Не надо так убиваться, дочка. Я вижу, ты красивая была, но настоящая красота – она внутри. За сердце доброе любят. Кто-то когда-то это поймет.

– Не говорите так! Мне теперь разве что в пещере жить и никому на глаза не показываться. Я урод, уродец страшный! Я чудовище…

Не знаю, сколько я так плачу, захлебываясь слезами, а Глафира меня по плечам гладит да по волосам.

– Чудовище тот, кто сотворил такое с тобой, кто смерти тебе пожелал да в канаву ту сбросил! Не реви. Скажи спасибо, что жива осталась. Тасенька, послушай: ребеночка родишь, он тебя любую любить будет, а для остальных… маску я тебе сошью, чтоб люди не глазели, а потом в город поедешь да операцию сделаешь. Исправят тебе это, заживет. Я поспрашиваю, может, кто знает врача.

Вечером того же дня Глафира и правда шьет для меня маску, закрывающую лицо. Я ее снимаю, только чтобы обработать раны и поесть. Все остальное время я ношу это приспособление, потому что, если честно, я боюсь теперь своего отражения в зеркале, и если Стас хотел уничтожить мое естество, которое, как оказалось, так ненавидел, то у него это прекрасно получилось.