Седьмая жена

Ефимов Игорь Макарович

– Я не буду прятать себя от него, как страус.

– И не надо. Мы ему слово за слово объясним, что нет промеж вас никого, что она – при служебном исполнении, а спишь ты на кровати в горнице, а она – на сеновале. А то, что ты ей руку на плечо по пьянке кладешь, это есть твоя заморская невоспитанность, а ей приходится терпеть от гостя. Один скажет, другой подтвердит – глядишь, и отведем беду…

Она вдруг обернулась к окну.

– Глянь-ка, вон Феоктист за тобой идет. Куда он, говоришь, обещал тебя свозить?

– На свое дальнее сенокошение. Говорит, у него много еще там трав нерезаных.

– Это хорошее дело, хорошее. Феоктист

мужик надежный, правильный – родное сердце. Но ты, Антоша, все же не всему верь, что он говорить будет. Он от нового человека как хмельной делается. Сыпет все свои байки подряд и остановиться не может. Ты, коли устанешь, скажи, что все – не варит голова дальше по-русски. Он тогда утихнет. А то заговорит так, что забудешь, откуда ты приехал и каким путем домой возвращаться.

Стебли камыша скользят по борту лодки, клонятся к береговому песку. У каждого вместо цветка – пломбир на палочке, в замшевом шоколаде. Раскачиваются подводные леса, облетают воздушными пузырьками, прячут стаи красноглазых рыб, обвиваются вокруг валунов и коряг. По заросшему сентябрьскому склону – синие ягодки можжевельника, розовые – брусники, желтые – боярышника, и как редкий подарок, как лаково-ювелирная игрушка – черно-красная подвеска бересклета.

Седобородый мудрец Феоктист мерно вонзает шест в воду, переносит тяжесть тела, зависает, дает челноку ускользнуть под собою вперед и, в последний момент подтолкнув шестом корму, нацеливает нос точнехонько навстречу струе.

– Ты, Антоша, на этот лужок не заглядывайся, – говорит Феоктист. – Там травы еще полно, это точно, да не про нас та трава. Видишь, посреди березка торчит побуревшая, маковка узлом завязана? Это бригадирская мета – значит, луг совхозный, собственность всего народа, трогать нельзя. А мы поплывем на восьмую излучину, туда бригадир пока не добрался.

– Разве не поздно косить всенародный бригадирский лужок? Трава коричневая, я вижу, почти как березка.

– Поздно, Антоша, родное сердце, правильно видишь. Упустили время. Он и весной, ту березку втыкая, знал, что скосить не успеет, что косилка сюда через лес не проедет. А все же воткнул, чтобы нам не досталось.

– Но почему, почему?

– Потому что ему так назначено – Порядок охранять, нам жизнь портить.

– А вам назначено работать всю жизнь по тридевять часов и сено возить за тридесять излучин?

– Точно так, точно так…

– Я встречал ребенка в доме Шуткоплоховых. Девочку. Я говорил с ней про свежие фрукты. Я спросил, сколько раз она ела яблоко этим летом. Она сказала: однажды. Одно яблоко ей дала жена Колхидонова. Это все. А в колхозном саду яблоки капают на землю и гниют в ликованье червей. Почему?

– Потому что в колхозе не хватает рабочих рук убирать их.

– Почему не разрешать девочке пойти и набирать яблок для себя в свой ситцевый подол сколько может унести?

– Потому что это будет нарушение порядка всенародной собственности. Дело подсудное.

– А можете вы позвать меня на подхват всенародной собственности, как мы в Америке позываем мексиканцев?

– Это будет самый страшный непорядок – возврат сплотации, как при твоем деде, Ярославе Гаральдовиче.

– Но колхоз ведь заплатит мне?

– У них нечем платить.

– Тогда я готов работать без платы, за одну еду, как глупый доброволец мирного корпуса.

– Нельзя. Это будет нарушение порядка прибавочной стоимости и отрицание отрицания.

– Феоктист,

от ваших порядков у меня кружится голова. Я сейчас же падаю за борт.

– Только не здесь. Тут у нас как раз глубина, недоброе место.

Словно в подтверждение его слов, поверхность воды разрывается с громким плеском, и появляется застекленная голова чудовища с торчащим рогом. Голова приближается в солнечных отблесках, приподнимается над бортом, чудовище разжимает зубы и выплевывает в лодку бьющуюся рыбину.

Из-под сдвинутой на лоб стеклянной маски появляется смеющееся лицо Толика Сухумина. Он машет рукой, возвращает в рот резиновый набалдашник дыхательной трубки, сдвигает маску обратно на глаза, отталкивается от лодки ногами в ластах и снова исчезает в речных подводных чащобах.

– Ах ты, батюшки-светы, какого язя ухватил! – восхищается Феоктист. – Талант у мальчонки, чистый талант! До армии он все больше руками или вилкой ловил. Рыба глупая, станет в траве или в коряге, думает – ее не видно. Он подкрадется сзади тихо, хвать! – и обед готов. А как в армии отдавило ему пальцы танковой башней, так он – поди ж ты! – зубами научился хватать. Что твоя щука! Эх, повезло Пелагее! Мне бы такого внучонка.

– Но не нарушает ли он великий Порядок сохранения рыбных стад?

– Нет, на это запрета нет. Руками или ртом лови на здоровье. Много ведь не наловишь. Даже удочкой еще можно. Вот сетью нельзя. И мережей. И динамитом глушить не велено. Но нарушают мужики. Как без рыбки проживешь? Только и сетью теперь немного добудешь. Понастроили внизу дамб, рыба хоть лоб себе о плотину разбей – подняться к нам не может.

– Но почему, Феоктист, почему? Почему вам надо строить плотины без рыбьих калиток? Почему у вас мелкие дети вырастают без крупных яблок? Почему курам выливать на двор яйца без скорлупы? Почему свиней и коров питать буханками хлеба, а хлеб покупать на золото в Мичигане? Почему вы отвозите всю капусту вагонами в города, а потом ваши родственники шлют ее к вам назад в почтовых посылках? Почему вы поливаете каждый свою грядку из тяжелых ведер, а не купите вместе насос, как у Колхидоновых, и не сядете отдохнуть на старости лет?

Феоктист пригорюнился, потерся бородой о шест, загляделся на вопросительный знак красноносого аиста на берегу. Толпы водяных шестиногих лыжников сновали между созревшими кувшинками, защищенные от подводных обитателей то ли своей прытью, то ли невкусностью. Солнечная рябь оставалась в глазах даже под закрытыми веками.

– Я так думаю, Антоша, потому это у нас так все перекосилось, что мы всех догадливых мужиков извели. Или заставили свою догадливость прятать глубоко-глубоко. Возьми хоть моего отца. У нас между вторым и третьим голодом стали вдруг мужикам землю давать. Он первый взял участок, отделился на хутор, развел коней, свиней, кур. Работали мы все от мала до велика, от зари до зари. И начали богатеть. Называли нас тогда трудным словом, но ласково: крестьяне-инициативники. А лет через пять назначено было повернуться политической планиде, и начали нас в газетах ругать понятным словом – «кулаки». Так мой отец – не поверишь! – такой догадливый был: все богатство бросил и с хутора перевез нас всех к брату, сюда в Конь-Колодец. Набил всю семью в пристройку и объявил бедняками. Неимущая голытьба, взять с нас некого. Так и спаслись. А всех бывших инициативников похватали неласковые люди с наганами, и больше мы их не видели.