Седьмой канал

Кисилевский Вениамин Ефимович

Откровенно сказать, к Хрюше иногда с боем пробиваться приходится. Когда по первой программе в это время передача для взрослых интересная. Особенно спортивная. Самому поиграть, в тот же футбол, например, совсем другое дело. Хоть с утра до вечера. А смотреть, как другие бегают, мелькают на экране — какой интерес? А папа с Димой сидят, глаз от экрана, не отводят. И получается два на два — Глеб с мамой против Димы с папой. Верх, вообще-то, чаще они с мамой берут. Папа сопротивляется, доказывает. «Это же кубковая встреча! — кричит. — Такой матч!» А мама ему: «Да зачем мне твой

кубок, если ты ребенка удовольствия лишаешь?» (Ребенок — это он, Глеб). Папа опять за свое. И Дима, понятно, ему поддакивает, на Глеба, горестно вздыхая, поглядывает. Но у мамы доводы посильнее. «Если так, — говорит, — купи второй телевизор (это чтобы папа купил), и не будет никакой проблемы». Тут папа встает, пожимает плечами, как он делает это, когда Глеб сотворит что-нибудь совсем уже несусветное, и идет на кухню курить…

Глеб откладывает программку и от нечего делать смотрит на тусклый экран невключенного телевизора — представляет, будто бы показывают мультик. «Ну, погоди!», например. Сначала получилось, да так здорово: волка с зайцем прямо как живых увидел. А потом опять ничего — только серое стекло и все.

Интересно, зачем на диске с переключателем программ столько цифр? Целых двенадцать. Глеб знает, что эти цифры каналами называются — слышал, как папа Диме говорил. Странно даже. Смотрят ведь только на двух каналах — первом и двенадцатом. Может, по остальным тоже что-нибудь показывают?

Глеб подходит к телевизору, вставляет вилку в розетку и ждет, когда появится изображение. Теперь один щелчок вправо, на вторую программу. А если дальше? Экран, правда, светится, полосы какие-то мелькают, но больше ничего нет. Щелкнул еще раз — то же самое. Еще — тот же результат, только треску прибавилось. Получается, вовсе и не нужны остальные каналы. Ничего в них нет, кроме мигания и треска. Но Глеб решил уже до конца проверить, чтобы никаких сомнений не оставалось. И пятый канал, и шестой, и седьмой…

В это время Чуня пришла, замяукала. Мало, наверно, молока ей налил. Глеб опять пошел на кухню, снова наполнил блюдечко, заодно и сам попил.

Вернулся в комнату, снова сел в кресло. А телевизор все светится на седьмом канале. Только на экране уже не ровное свечение, а волны из конца в конец бегут. Бегут, меняют одна другую, как мысли. Неизвестно откуда появляются, неизвестно куда исчезают. А Глеб сидит и смотрит, о своем думает…

И вдруг… посветлел экран, очистился, и появилось на нем… даже не поймешь сразу что — пятно какое-то мутное. Потом контуры его сделались четче, резче, и Глеб увидел… осьминога. Почти такого же, как дядя Гарик привез, только щупальцев у него шесть, а не восемь.

Глеб подождал немного, а он ничего не делает. Смотрит. И главное, такое впечатление, что не просто смотрит, а именно на него, на Глеба. Смотрит, щупальцами шевелит да иногда будто вздрагивает. Секунд десять прошло — никаких изменений. Глядит глазищами своими, волны по нему прокатываются… Глебу даже немного не по себе стало. И вдруг слышит:

— Ну, здравствуй.

Голос странный какой-то, писклявый. И опять кажется Глебу, что осьминог именно с ним здоровается.

— Здравствуй

же, — опять говорит осьминог. — Что ж ты не отвечаешь?

— Вы… вы что… со мной здороваетесь?

— С тобой, с кем же еще, — пищит осьминог. — Разве здесь еще кто-нибудь есть?

— Зд-здра…ствуйте… — еле смог выговорить Глеб.

А осьминог своими глазами-блюдцами, во все лицо, моргнул вдруг так хорошо, по-доброму, и говорит:

— Не надо меня бояться, мальчик. Я тебе ничего плохого не сделаю. Я твой друг.

То ли от слов этих, то ли от того, что моргнул осьминог так хорошо, Глеб немного пришел в себя. Спрашивает неокрепшим голосом:

— А вы кто?

— Даже не знаю, как тебе сразу, объяснить, — сильной волной пошел осьминог. — Понимаешь… не с Земли я. С другой планеты. Далеко от тебя. Очень далеко. Лабиоль моя планета называется.

— И на вашей планете тоже… говорят по-русски? — спрашивает Глеб, все еще не веря, что осьминог разговаривает с ним.

— Нет, у нас совсем другой язык, непохожий на ваш. Но мы получили возможность входить в речевой и зрительный контакт с другими цивилизациями. Научились воспроизводить голосовые модуляции для звукового выражения мыслей. Тебе, наверное, непонятно, — спохватился осьминог. — Я попробую попроще…

— Не надо попроще, — немножко даже обиделся Глеб. — Я все понял. Думаете, я такой маленький, что вообще ничего не соображаю? Я уже в школу хожу. — Он совсем освоился, и ему стало так интересно, как не было бы, если бы даже показали подряд десять самых лучших на свете мультиков. Он, Глеб Зайцев, разговаривает с жителем другой планеты!.. — А что, кроме нашей, есть еще другие цили… цивилизации?

— В освоенной нами части космического пространства высокоразвитыми живыми существами населена только ваша Земля. Но в контакт с вами войти пока не удавалось.

— Я, значит, самый первый?

— Да, мальчик, ты самый первый.

— Вот здорово!

— Конечно. Это большая победа. Не пропали зря наши многолетние труды.

— А как вы это делаете? — заерзал от нетерпения в кресле Глеб. — Как получается, что я вас вижу и говорю с вами?

— Мы наконец-то смогли установить с Землей телесвязь. Но появиться на экранах ваших телевизоров по тем каналам, которые у вас используются, сочли преждевременным. В нашу программу входит пока контакт с одним представителем Земли. Было решено применять такую частоту волн, на которой нет передач. В расчете на случай. И вот такой случай представился. Спасибо тебе за это. Благодаря тебе у нас появился контакт с Человеком Земли.

— И я всегда, когда захочу, смогу вас увидеть?

— Конечно. Надо только переключить телевизор на седьмой канал.

— И вы всегда будете со мной разговаривать?

— Разумеется. Мне это просто необходимо. Ведь ты для нас единственный источник непосредственной информации.

— Почему единственный? Скоро Дима из школы придет, а вечером мама с папой. Вот уж они удивятся!

— А вот этого не надо. — Осьминог, наверное, очень разволновался, потому что опять весь заколыхался. — Ты никому — слышишь? — никому не должен говорить обо мне.