Седьмой крест. Рассказы
Шрифт:
— Скоро же тебе отпуск дали, Фрицхен, — сказал Герман Марнету, двоюродному брату своей жены.
— А вы разве не читали в газете? Каждой матери должна быть дарована радость видеть в воскресенье своего рекрута во всем новеньком.
Евгения сказала:
— Сын — все равно радость для матери, что в новом, что в старом. — Всем стало неловко, но она спокойно продолжала: — Конечно, новая куртка лучше грязной, да еще если грязь крепко пристала…
Все обрадовались, когда сестра Анастасия, прервав неловкое молчание, вернулась к прежней теме:
—
— Она всегда фальшивила на уроках пения, — сказала Августа, — когда мы еще вместе в школе учились.
— Вполне порядочная, — подхватила фрау Марнет. — Сколько тюков она перетаскала на собственной спине!
Дора Каценштейн сидит уже на эмигрантском судне, когда семья Марнетов поднимает в ее честь трепетное знамя доброй славы.
— А вы двое скоро поженитесь? — спрашивает сестра Анастасия.
— Мы? — отзываются Софи и Эрнст. Они решительно отодвинулись друг от друга. Но монахине с ее почетного места, оказывается, видно не только то, что происходит за столом, но и под столом.
— Когда же ты призываешься, Эрнст? — спрашивает фрау Марнет. — Тебе это было бы очень полезно, там за тебя возьмутся.
— Он уже несколько месяцев не был на военном обучении, — сказал штурмовик Марнет.
— Я освобожден от всякого обучения, — заявляет Эрнст, — я в противовоздушной обороне.
Все смеются, кроме эсэсовца Мессера, он смотрит на Эрнста с негодованием.
— Ты, верно, испытываешь на овцах свои противогазы?
Эрнст вдруг круто оборачивается к Мессеру, он почувствовал на себе его взгляд.
— Ну, а ты, Мессер? Тебе небось не очень-то приятно будет поменять твой шикарный черный мундир на простую солдатскую форму?
— А мне и не придется менять, — говорит Мессер.
Но тут, предупреждая неловкую паузу или кое-что еще похуже, разговором опять завладевает сестра Анастасия:
— Это ты у нас научилась, Августа, посыпать яблочный пирог тертыми орехами?
— Я выйду подышу свежим воздухом, — говорит Герман. Франц выходит вместе с ним в сад. Небесный свод над равниной уже окрашивается в розовый цвет, и птицы летают все ниже.
— Завтра конец хорошей погоде, — говорит Франц. — Ах, Герман!
— Насчет чего ты ахаешь?
— И вчера и сегодня по радио ничего не передавали ни насчет побега, ни насчет поисков. Ничего насчет Георга.
— Знаешь что, перестань-ка ты изводиться, Франц. Так лучше будет и для тебя, и для всех. Ты слишком много об этом деле думаешь; все, что только можно было сделать для твоего Георга, уже сделано.
На миг лицо Франца оживилось, и сразу стало ясно, что вовсе он не увалень и не соня, что он способен все чувствовать и на все пойти.
— Так Георг уже в безопасности? — спросил Франц.
— Пока еще нет…
Герман скоро ушел, он работал сегодня в ночной смене. Эльзу он оставил у Марнетов — доедать яблочный пирог. Франц немного проводил его. На воскресенье у Франца не было никаких деловых свиданий, и он сначала решил было
Он испытывал странную усталость, хотя хорошо выспался. Сказывалось нервное напряжение всей этой недели. Герман, правда, опять внушал Францу, чтобы тот больше не тревожился о Георге — все, что только можно было сделать, сделано. Но ведь иногда человек не властен над своими мыслями.
Франц вошел в садик первой попавшейся пивной. Там было пустовато, хозяйка смахнула со скатерти опавшие листья и спросила, не хочет ли он сидру. Сидр оказался недостаточно сладким, он уже начинал прокисать. Лучше бы он заказал настоящее вино. В сад вбежала маленькая девочка, она ворошила ногами кучу опавших листьев, заметенных к забору, но вот она подошла к Францу и принялась теребить уголок скатерти на его столе. Она была в капоре, глаза казались совсем черными.
Из дома вышла ее мать, одернула на ней платье, побранила. Хриплый, словно надтреснутый голос женщины показался Францу знакомым; фигурка у нее была молодая и тоненькая, лицо казалось насмешливым благодаря надетой набок шапочке и начесанной на один глаз пряди волос, закрывавшей чуть не половину щеки.
Франц сказал про девочку:
— Она не мешает мне. — Мать взглянула на него одним глазом, очень пристально. Франц заметил: — Мы с вами где-то уже встречались. — Когда она быстро повернула голову, открылся уголок другого глаза, вероятно поврежденного во время какого-нибудь несчастного случая на производстве.
Она насмешливо ответила:
— О да, мы с вами уже встречались, наверняка.
Встречались, и не раз, подумал Франц. Но где же я слышал ее голос?
— Я на днях толкнул вас велосипедом.
— И это было, — сухо ответила она; девочка, которую она крепко держала за локоть, вырывалась у нее из рук.
— Но мы встречались еще где-то, гораздо раньше, — продолжал Франц.
Она все так же пристально рассматривала его и вдруг выпалила:
— Франц!
Он удивленно поднял брови, его сердце стукнуло два раза чуть-чуть громче — привычное предостережение.
Она помолчала.
— Ну да, помнишь прогулку на байдарках, и островки на Нидде, где был лагерь Фихте, и ты еще…
— Орех! — воскликнула девочка, шарившая ногами под стулом.
— Ну, раздави его каблуком, — сказала мать, не сводя глаз с Франца. Он же, задумчиво рассматривая стоявшую перед ним женщину, внезапно почувствовал странный холод и тоску. Вдруг она наклонилась и с отчаянием бросила ему прямо в лицо: — Да ведь я Лотта! — У него чуть не вырвалось: «Не может быть!», но он вовремя удержался.