Седьмой лимузин

Стэнвуд Дональд

Почувствовав укол совести, Гривен рассыпался в извинениях. Он представлял себе ее чем-то вроде вакуума, который ему предстояло заполнить лучшими качествами собственной натуры.

Берлин 1926 года таил немало каверз для человека типа Гривена, который, при всем напускном нигилизме, воображал себя рыцарем «новой вещности» — ведущего художественного направления в среде его сверстников. Это поколение сумело ощутить за воинскими парадами и пропагандистской шумихой ядовитый запах фосгена, оно помнило его с войны, равно как и ощущение, с которым штык в твоей руке вонзается в чужое тело.

Но суровая военная реальность не могла продолжаться вечно,

и какое-то время спустя Гривену пришлось возвратиться в страну иллюзий. Дом, родители, сестра, кузены и кузины, совместные трапезы. Когда он вернулся, мать страшно расплакалась и не решилась посмотреть ему в глаза. «На что это было похоже?» — без конца спрашивали у него родственники, смущаясь и вместе с тем волнуясь. Он не расплескал горевшего в глубине души огня, затаил самые жгучие воспоминания, никому не признавался в том, что испытывал на самом деле.

Да, прошлое надлежало изгнать, уничтожить, разъять на части. Только после этого он мог бы составить компанию тем, кто тоже уцелел после этой войны, в их попытках построить новый и лучший мир, белоснежный, конструктивно-отчетливый, анти-сентиментальный, — тот самый, контуры которого он сейчас набрасывал в разговорах с Люсиндой.

В те вечера, когда они отправлялись на сердитые спектакли Эрвина Пискатора и Берта Брехта, в те уикэнды, когда они уезжали за город и затевали автомобильный марафон по всей стране на алом «Бугатти», Гривен ознакомил Люсинду с футуристическим культом скорости; в долгих поездках в Дессау он позволял ей садиться за руль. Они побывали в Баухаусе, осмотрев стальные и стеклянные интерьеры студии, в которой художники разрабатывали хромированную мебель и рационалистические чайники, призванные преобразить стиль жизни современного человека. Люсинда осматривала все это с большой увлеченностью, но на обратном пути в Берлин, жуя сыр бри, высказала неудовольствие:

— Эта ваша революция, базирующаяся на хорошем вкусе, никогда не сработает, Карл. У буржуя можно отнять свободу, даже жизнь, но он никогда не расстанется с кожаными крагами и часами с кукушкой. — Она указала на длинный стремительный нос Двадцать третьей модели. — Их надо расшевелить, их надо заставить рискнуть своей головой.

Ее слова не раз вспоминались Гривену, пока он сидел в Нововавилонской башне, в сценарном отделе, разбираясь со сценарием, представлявшим собой очередную версию из жизни Фридриха Великого. Как и предсказывал Георг Пабст, Эрих Поммер отправился этим летом за океан, чтобы посмотреть, как поставлено дело на студии «Парамаунт», а его осиротевшая паства бродила по студии УФА, опасаясь высунуть нос наружу.

Готические городки, средневековые замки, поля сражений периода наполеоновских войн — все это поддавалось имитации чисто сценическими средствами. На макете, в декорации. Не отсюда ли «вкус к деталям» и «клаустрофобическая интенсивность», заставившие весь мир завидовать кинопродукции Веймарской Германии? Гривен понимал манию своих соотечественников удерживать все под собственным контролем, но ему смертельно надоели небеса с оптическими эффектами, создаваемыми на циклораме, и деревья, к корню которых был прикреплен инвентарный номер.

Но при всем при том он так и не нашел темы, которая устроила бы его настолько, чтобы он решился на собственную постановку. Не нашел к тому вечеру, когда во дворце возле берлинского Зоо состоялась премьера «Метрополиса». Люсинда держалась на премьере возле него, на ней под меховой столой было нечто невесомое и прозрачное, нечто, заставлявшее мужчин, поглядевших

в ее сторону, каменеть. Он был горд, высматривая ее на экране среди неистовствующих толп и фантастических небоскребов, и внушал себе, что его ревность на протяжении всего торжественного приема была недостойной и ребяческой.

— Напишите для вашей дамы что-нибудь настоящее — и мы сразу же запустим фильм, — пообещал новый руководитель кинопроизводства, отведя Гривена в сторону.

Гривен не спешил поделиться с ней этой новостью до тех пор, пока они с Люсиндой, попрощавшись с остальными, не вернулись домой. Но она никак не выразила своих чувств до поры до времени. И лишь когда они погасили свет, сказала:

— Знаешь ли, Карл, однажды у меня была купюра в миллион марок. Кажется, в 1924, в период инфляции. Сколько капиталистов измывались над столькими рабочими ради того, чтобы заполучить такую сумму. А я израсходовала ее — разом! — на пачку сигарет. Интересно, у кого сейчас эта купюра?

Этой ночью они так и не легли. Гривен поил ее кофе и делился своими замыслами, тогда как сам сидел за машинкой. В понедельник утром, когда он въехал в ворота студии УФА на своем «Бугатти», черновик сценария лежал у него в портфеле. Во второй половине дня он подписал контракт, согласно которому брал на себя сценарий и режиссуру первого фильма, главную роль в котором должна была играть Люсинда Краус.

«Миллион марок одной купюрой», в соответствии с интуицией Гривена, вышел из стен студии на берлинские улицы. Он также догадался не подсовывать зрителю Люсинду ни с чрезмерной назойливостью, ни с чрезмерной откровенностью. Сперва публике предстояло запомнить ее лицо — лицо довоенной содержанки богатого, отвратительно богатого торговца скотом, который поддерживает ее жизненный стиль, вручая по миллиону марок наличными; при этом он искренне надеется, что ревнивая жена пребывает в неведении. Но Люсинда (женщина-вамп, каковою она оказалась) обманывает его, заведя интрижку с молодым офицером (которому вскоре предстоит погибнуть в бою), и швыряет направо и налево деньги своего благодетеля.

Дальше сюжет развивается вокруг купюры в миллион марок и людей, в чью жизнь она входит. От магната кораблестроения к веймарскому священнику и далее к прижимистой старой вдове, которая кладет ее в кубышку в годы войны. Но тут начинается инфляция — и редкостная купюра вливается в число бессчетных и ничего не стоящих новых, вбрасываемых в обращение государственным печатным станком. Она переходит из рук в руки в обмен на все более и более эфемерные радости — автомашину «Бугатти» (Гривен использовал на съемках свою собственную), ящик французского шампанского, зимнее пальто, буханку хлеба. В конце концов купюра оказывается лишь одной из обесценившихся бумажек в пухлой пачке, которую держит в руке Люсинда (жалкая и откровенно проституированная тень себя прежней), бредя в непогоду по заснеженной улице. Этими деньгами Люсинда расплачивается с уличным сапожником, который прибивает ей каблук.

«Иронический разрез нашего времени!» «Сногсшибательно!» — Критикам нравится, когда их сшибают с ног. И после премьеры они не поскупились на похвалы в адрес Люсинды.

Остальным исполнителям досталось в фильме ничуть не меньше экранного времени, но публика видела только Люсинду, жаждала только ее, окуналась в ее пороки и сокрушенно разделяла с нею бездну ее падения. Теперь Люсинда начала появляться в белом горностае и цветных шарфах а ля Айседора Дункан. В таком виде она садилась в Двадцать третью модель Гривена.