Седьмой сын (сборник)
Шрифт:
По ночам она не спала, сидела в какой-то полудремоте у окна и в минуты краткого затишья слышала, как шуршат сухие поля неубранной кукурузы. Свистел ветер на чердаках, пустых амбарах, и испуганно, приглушенно шумела река.
Как-то ночью кто-то легко прошел по коридору и привычно потянул дверь. Сафиат вскочила и замерла в ожидании. Дверь открылась. На пороге стоял ее сын, ее Серго в сверкающей от дождя бурке.
— Почему ты не ушла, мама? — спросил он, обнимая дрожащую старуху.
Не отводя взгляда от его лица, Сафиат гладила мокрую
— Никуда я не пойду, дом не брошу. Кто меня, старую, тронет.
Оправившись от первой радости, она заметила на пороге военкома. Оттененное черной буркой, лицо Василия казалось бледнее обычного, на нем ярче проступали веснушки.
Встретившись с ним взглядом, Сафиат молча обняла сына и прижалась к нему всем телом, словно защищая его от опасности.
Потом она колола у сарая дрова, топила печь, кормила гостей. Она подкладывала военкому жирные куски баранины и горячий хрустящий чурек, но ни разу не взглянула на него.
«Если бы не он, — думала Сафиат, — сидел бы Серго дома. А теперь… что будет с ним?».
— Мы в партизаны уходим, мама, — с необычной нежностью сказал Серго, прощаясь и обнимая мать. — Если будет трудно, приходи к старой башне.
Погладив узкой ладонью седую голову матери, Серго вышел. Военком быстро пошел за ним…
Мутная сырость осеннего рассвета. Огромные серые грузовики, обгоняя друг друга, ворвались в притихшие пустынные улицы. Они наезжали на закрытые ворота, давили заборы, цветники, огороды. Солдаты стреляли из автоматов в окна домов. Все звенело, дрожало, гудело, наполняя село зловещим скрежетом стали.
Сафиат стояла у окна. Серая машина вдруг круто свернула с дороги и врезалась в крашенный забор ее двора. Доски с сухим стонущим треском легли под колеса машины… Сафиат зажмурилась и прижалась к стене.
Ежась от пронизывающего осеннего холода, они тяжело бегали по коридору, стучали дверьми, кричали на непонятном языке. Сафиат видела, как изрубили на дрова забор, который красил ее старший сын, как сломали курятник, потому что он мешал машине развернуться во дворе.
Они жарко натопили, потом ели, чавкая, и громко, большими глотками, как лошади, пили вино. Рыжий солдат с автоматом, оскалив желтые зубы, закричал на старуху:
— Рапоталь… хлеп! — и ткнул пальцем в мешок с мукой.
Медленно, широкими шагами, какими ходила всю жизнь, Сафиат прошла в коридор, принесла корыто и, насыпав в него муки из мешка, стала неистово месить тесто. Глядя, как она быстро, ловко и уверенно работает, солдат буркнул: «Гут» и похлопал ее по спине. Она вынула из корыта большие, белые, облепленные тестом руки, и, резко выпрямившись, в упор посмотрела на немца. Он нахмурился и передвинул автомат на живот.
С того дня она каждое утро колола дрова, топила печь, пекла хлеб, доила корову. И каждый раз, прежде чем она становилась к корыту, солдат грубо обыскивал ее. Потом усаживался рядом на табурет, передвигал автомат
Однажды приехал такой же серо-черный человек, как и все ее постояльцы, но он был чище и наряднее и казался выше других. На рукаве у него, как раздавленная лягушка, белела свастика. В этот день солдаты сорвали цепь над очагом, выбили из венского стула сиденье, затянули угол брезентом — они устроили отдельную уборную для офицера.
Надочажная цепь — символ вечности рода, благополучия и счастья семьи. Сафиат прижала к груди тяжелую, покрытую многолетней копотью цепь и бережно унесла к себе на кухню.
В комнате, где поселился офицер, раньше жил ее младший сын Серго. Сафиат очень любила эту комнату — маленькую, теплую, уютную. Окно выходило в сад, который круто спускался к реке, от нее далеко убегали зеленые курганы и горбатые холмы. За ними темной стеной тянулись леса и виден был узкий мрачный вход в ущелье, наводившее страх на пришельца. Офицер подолгу сидел у окна, длинным желтым ногтем ковырял в зубах и сытно икал. Он внимательно разглядывал мрачный осенний пейзаж. Кто знает, о чем он думал? Может, ему не нравились эти загадочно притихшие хмурые горы? Может, он был недоволен тем, что Кавказ, прославленный своим гостеприимством, не встретил его под Моздоком хлебом-солью? Кто знает, о чем думал этот злой человек…
Наступила зима. Река замерзла. Завыли ветры, метя колючий сухой снег.
Однажды во двор привели пленных. Будто обжигаясь, переступали они босыми ногами на колючем хрустком снегу. Ветер жестоко хлестал окровавленных, измученных людей, трепал почерневшие бинты, заметал кровавые следы на снегу. Один пленный показался Сафиат знакомым: широкий вздернутый нос, скуластое лицо, только не бледное, как раньше, а землисто-серое. Это был Василий. Он мелко дрожал, правая рука его с раздробленной кистью безжизненно висела.
Сафиат вздрогнула и до хруста в пальцах впилась в подоконник. Она закрыла глаза, припоминая последние слова сына: «Если будет трудно, приходи к старой башне». Она посмотрела в окно: вдалеке вся в инее, как в белом каракуле, безмолвно высилась над обрывом старинная башня. Тучи цеплялись за нее, завороженные ледяной тишиной, окружали ее леса. Не было тропинки к этой башне, только старые чабаны знали к ней дорогу и берегли эту тайну, как дедовскую честь.
— Где ты, сын мой? Жив ли? — прошептала Сафиат.
Пленных загнали в сарай. Мороз крепчал. Ветер завывал над холмами, набрасывался на голые сады, на пустые дома. Под его порывами сухо трещали ветви замерзших деревьев. Дрожа всем телом, старая Сафиат шептала:
— Чума… чума на землю пришла.
Съежившись в углу тесной кладовой, — все, что ей оставили от ее большого дома, — она слушала, как обледеневшие ветки тревожно царапают стекла окон. А перед ее глазами все стоял военком в окровавленных бинтах и с безжизненно повисшей рукой…