Седьмой удар
Шрифт:
Его трясло.
Колокол здесь был еле слышен. Казалось, его удары, с трудом преодолев расстояние, в бессилии опадали где-то рядом…
..раз…
Её рот чуть раскрылся.
…два…
Его почему-то удивила влажная теснота.
…три…
Она задавала ритм, обхватив его ногами.
…четыре…
Её руки были закинуты за голову, а глаза полузакрыты. Она словно прислушивалась к чему-то… внутри… или вовне.
…пять…
Он уже не обращал внимания на её лёгкие нажатия ногами, у него уже был его собственный темп, который
…шесть…
Он почувствовал, что проваливается в обволакивающую податливую и жаркую перину.
…семь!
Он выгнулся, словно стремясь раствориться в ней, и обессилено опустил лицо на её выбившуюся из платья грудь, уткнувшись носом в сосок.
Она мягко обняла его, и он почувствовал, что она улыбается:
«На седьмом ударе».
Ему было не до того, чтобы спрашивать, что она имела в виду…
— Ян!
А потом…
— Ян, проснись!
Альбрехт тряс его за плечо.
Ян открыл глаза и тут же вынужден был вновь закрыть их, чтобы предварительно стряхнуть льющийся со лба пот.
— Что тебе снилось?
Албрехт выглядел обеспокоенным.
— Я… — пролепетал молодой монах, — не знаю…
Резкий вой заставил их обоих вздрогнуть.
— Великий боже, а это что?! — воскликнул Ян.
Оба они посмотрели на окно, в которое светила полная луна. Небо стало уже светлеть.
Вдруг вой повторился, закончившись каким-то хрипом.
— Что будем делать? — шёпотом спросил Ян.
— Ну, во-первых, самое время для утренней молитвы, — в полный голос и намеренно спокойно ответил Альбрехт.
— А во-вторых, — добавил он, — сдаётся мне, что нам пора уже. За ночлег мы заплатили ещё вечером, ничего хозяевам не должны… Не будем их беспокоить.
И подойдя к окну, осторожно потянул на себя раму. Окно, слегка скрипнув, открылось.
Ян тут же понял своего учителя. Под окном к корчме примыкал какой-то сарай, покатая крыша которого спускалась в противоположенную сторону чуть ли не до самой земли.
Когда оба монаха спрыгнули с неё и оглянулись на корчму, приземистое здание стояло абсолютно тёмным. Их уход, больше похожий на побег, никто из бывших в корчме — а это хозяин, его жена и двое сыновей — похоже, не заметил.
И только отойдя на изрядное расстояние, Альбрехт и Ян остановились, чтобы прочесть, в преддверии разгорающегося восхода, утреннее правило.
— В фольварке траур, — прошептал Ян, удивлённо озираясь по сторонам.
Богатый и обширный фольварк был погружён в тишину. Слуги старались не шуметь и вообще — поменьше попадаться на глаза. На рамах больших портретов предков пана Ровбы чернел полосками креп.
— Что ж тут удивительного? Не прошло ещё и двадцати дней.
Они ждали в обширном зале. Богатое убранство которого, казалось, потускнело от гнетущей атмосферы фольварка.
Степенный мажордом пошёл докладывать хозяину о прибывших.
— Не прошло и двадцати дней? — переспросил Ян. — Не прошло с момента чего?
— Ясновельможный
Мажордом своей солидной неторопливостью неуловимо походил на персонажи портретов, застывших по стенам и неодобрительно поглядывавших на нарушивших чинный, веками устоявшийся, порядок простых монахов, дерзнувших покуситься на покой старинного фольварка.
Впрочем, Альбрехт держал себя так, словно вся эта шляхетская спесь не имеет к нему никакого отношения. С другой стороны, ни для кого не было секретом, что учёный монах и сам происходил из рода, знатность которого не уступала родам иных королей.
А вот Ян был подавлен обстановкой. Во всяком случае, выглядел он не лучшим образом. Альбрехт покосился на него, но ничего не сказал.
Монахи стали подниматься по лестнице, на верхней площадке которой недвижным изваянием стоял мажордом.
— С момента смерти его невестки, — неожиданно произнёс Альбрехт, не поворачивая головы к поднимавшемуся рядом с ним Яну.
— Что? — упавшим голосом переспросил молодой монах.
— У пана Ровбы умерла супруга сына, — Альбрехт говорил вполголоса, но с расстановкой, словно Ян был глуховат.
Хотя до сих пор его ученик никогда не проявлял признаков тугоухости.
— Да, — внезапно подал голос мажордом, — пана Ядвига умерла.
И так, как в этот момент монахи достигли конца лестницы, он величественно кивнул им, приглашая следовать за собой, и, повернувшись, последовал, по коридору, увешанному картинами в золотых рамах — на этот раз пейзажами — и уставленному фарфоровыми вазами почти в человеческий рост.
На бедного Яна было больно смотреть.
Но когда мажордом, величественным жестом открыл высокую и массивную дверь и посторонился, чтобы пропустить гостей фольварка, он посмотрел на молодого монаха не с ледяным превосходством, как держался до этого, а с явно проступившим сквозь маску вышколенной беспристрастности сочувствием.
И, судя по быстрому взгляду Альбрехта, это подробность не ускользнула от его внимания.
Навстречу им из глубокого вольтерьянского кресла, стоявшего вполоборота к высокому окну, полузавешенного тёмно-синей портьерой, поднялся сухопарый старик. Впрочем, движения его были на удивление для его возраста легки и грациозны. Седые волосы густыми прядями падали на плечи. Одет он был в камзол и кюлоты глубокого тёмно-лилового цвета и такого же оттенка чулки и туфли.
Его костюм отличался от костюма дворецкого лишь явно более высоким качеством. Два монаха в своих простых плащах нищенствующего ордена выглядели в этих покоях, полных золота и дорогой мебели, инородными телами. Кроме кресла в кабинете стоял небольшой письменный стол на гнутых ножках, украшенный костяными вставками и тонким рисунком. Остальное место по стенам занимали — до потолка — книжные шкафы, сплошь заставленные фолиантами с тускло блестевшими сквозь стёкла дверей золотым тиснением на кожаных переплётах.