Седой Кавказ
Шрифт:
– Арзо, береги себя!
– Ты себя береги, Нана! – последний крик и обрывающий гул.
Эту ночь он провел у родителей Нины, на рассвете его отвезли в Столбище. Только он вошел в жилище – возился у печи, как сзади появился участковый.
– Ну что, Самбиев? Не сдержал слово, подвел председателя?
– Мама звонила, – ссутулившись, как повинный ребенок, сопя, пробормотал Арзо.
– «Мама-Папа» – что это, детсад?… Ну, ладно, раз мать, не доложу капитану… Завтра к обеду отвезу в комендатуру.
– А я еще дело не окончил, – ожил узник.
– Ну
К вечеру Арзо закончил промфинплан, были готовы основные таблицы к годовому отчету. Не ужиная (есть нечего), усталый и сонный, кутаясь в одно лишь ветхое одеяло, он лег у печи, плотно к ней прижавшись. Ему тяжело от мысли, что завтра он будет в комендатуре, хоть куда он готов пойти, лишь бы не видеть эти мерзкие рожи.
В горестных думах он засыпает и видит кошмарный сон. Подопытные узники костлявыми руками хватают его и хотят кинуть в огонь. Спиной он уже чувствует жар, не может противиться им, кричит. И в это время появляется Кемса.
– Пожалейте его, киньте лучше меня, – умоляет она.
К ней кидаются новые скелеты, и тут Арзо просыпается. В ужасе долго не может найти выключателя, чтобы отдышаться выходит на улицу, страшен ему этот пустой дом. И прямо перед ним на снегу мрак строения комендатуры, только в отдельно стоящей дежурке Тыквы – слабый свет, да у подобия ворот – фонарь. Промерзнув, вернулся он в дом. Чтобы хоть как-то убить время, забыться, уложил всю колхозную документацию, для удобства, в две стопки, связал.
Делать больше нечего, а сон одолевает. Вновь ложится он спать, свет не гасит… и вновь тот же кошмарный сон. Арзо вскочил, и первое что он увидел – канистра: тронул, а она почти полна. Не соображая, по глубокому снегу, с канистрой помчался Арзо к мраку комендатуры.
Самое тяжелое – забраться на крышу бывшей бани и котельной, а оттуда в окно второго этажа. Даже в проветриваемой казарме – трупный смрад, устоявшаяся вонь, исходящая от немытых доходяг.
На цыпочках Арзо спустился по темной лестнице, к каптерке. В памяти – лежащий здесь труп, и он еще боится на него наткнуться.
Кажется, что сердце разорвется, и его бой слышен по всей округе.
У каптерки могильные лопаты, одной из них Арзо подпер дверь, щедро облил бензином и струйкой сливая тронулся обратно. Стоя на подоконнике, он кинул в казарму зажженную спичку – потухла, еще одну – то же самое. Второпях он достал сразу несколько спичек, чирканул о коробок. Вспыхивая поочередно, огонь разросся, заискрился в взбешенных глазах, током прошиб сознание: «Что я делаю?! Ведь они люди!».
Еще больший ужас смятения овладел им, он застыл в оцепенении от борьбы противоположных помыслов; и в это время огонь обжигая дополз до его озябших судорожных пальцев; боль пробудила сострадание и, выкинув спички наружу, следом сам сиганул в снег.
Взмокнув от пота, Арзо бегом добрался до села. Мысль, что не согрешил, ублажила сознание, и он измотанный в беспамятстве завалился спать, и вновь пробудился от шума.
В селе бьют в рельс, кричат «пожар». Он
– Горят! Горят! Слава Богу, горят!
– Бог их покарал! Нас избавил от ереси!
– А у нас один остался!
– Жечь его! Жечь!
– Люди! Вперед!… Наконец-то избавимся от них!
Самбиев попятился, хотел бежать наутек, потом вспомнил о документах, блокноте с письмами. Огибая квартал, сделав крюк, околицей он достиг дома, сунул блокнот в карман, взял две стопки – и к двери, а там уже толпа теней, и ему показалось, что они ничем не отличаются от узников комендатуры. Самбиев ногой вышиб окно, поранив руку выскочил, под наклон устремился к реке, к огню, в сторону маячащей комендатуры.
– Эй, жена! Жена, включай телевизор! – восторженно кричал Домба-Хаджи, бодро преодолевая ступеньки дома. – Да куда она запропастилась? Неужели замуж вышла?!
– Хе-хе-хе, – хихикнул идущий сзади Мараби.
Алпату заканчивала молитву, читала последний псалом.
– Что ты разорался, будто счастье нашел? – недовольно оглянулась она на входящих.
– А что же, если не счастье? Ты знаешь, что сегодня произошло? Верховный Совет республики провозгласил «Декларацию о суверенитете»! Все говорили, что Ясуев – московский приспешник, взяточник, вор, а он как дал! Это просто здорово!
– Я не знаю, о каком суверенитете ты говоришь, но от Ясуева ни мне ни нашему народу добра ждать не следует, – проворчала Алпату, ставя на плиту чайник.
– О чем ты говоришь, старая дура! От своей нелюбви к снохе такого человека хаешь… А он лидер нации! И наш родственник, сват.
– Какой он лидер? Хапуга!
– Замолчи! Кто услышит! А он лидер, мужественный человек. На такое пойти?! Просто здорово! А потом представляешь, лично меня попросил прокомментировать это историческое событие, как уважаемого человека, по телевидению. Сейчас после новостей запись покажут… Мараби, скажи, как я выступил?
– Удивительно хорошо! – странно сияет лоснящееся жиром лицо Мараби. – Просто оратор – с такой дикцией, с таким смыслом!
– Какая «дикция»? – передразнила Алпату. – Только шепелявить на ухо сплетни да интриги плести – твой голос.
– Замолчи! – на крик сорвался голос Домбы-Хаджи, восторженность исчезла. – Лучше стол накрывай.
– Слушай, Домба-Хаджи, – глядел в телевизор Мараби, – а что это Горбачев и Буш вдвоем на катере в океан уплыли?
– Не знаю… Наверно, для оригинальности, чтобы показать свою смелость и близость в дружбе.