Седой Кавказ
Шрифт:
В шесть подъем-завтрак: чай, хлеб, если есть – брынза. В одиннадцать – второй завтрак, как здесь гордо говорят, ланч: картошка или вермишель с мясом, хлеб, чай, если есть – брынза. В два часа – обед: борщ и то же, что на ланч. В шесть вечера – ужин: то же что и на ланч, если остался – борщ. Время на обед – час, на остальные трапезы – полчаса.
В десять вечера, тупо всматриваясь в дребезжащий экран старенького переносного черно-белого телевизора, Арзо выпивает два-три стакана крепкого чая и как убитый засыпает. Утром его с трудом будят, и он до столовой еле волочит ноги, так что на него мастера кричат.
Тем
Вся бригада недовольна, а две поварихи – жены мастеров – на правах членов, затараторили:
– На общий котел работаем, нечего праздники устраивать, ночью иди куда хочешь.
Наудачу в тот же вечер приехал Ансар, он и вынес окончательное решение:
– Это стратегически важно! – поднял он указательный палец. – Главный экономист – наш главный контролер. – И выделил Самбиеву двести рублей в счет зарплаты на это мероприятие.
По просьбе Арзо, Нина купила ему синюю импортную рубашку, а для подарка – сверхдефицитные – шампанское, коробку конфет и искусственные турецкие тюльпаны.
Оказывается, Света жила довольно далеко, более часа добирались до села Деревца, или Второй бригады. В отличие от просторного Столбища, Деревцо расположено посреди соснового леса, у небольшой, болотного цвета, прозрачной реки. Село маленькое: домов тридцать старой постройки и те не все жилые; они расположены вдоль дороги, ведущей к звероферме. Здесь разводят кроликов, ондатр, даже норку.
Между дорогой и рекой – ровные наделы сельчан. У некоторых жителей прямо в огородах растут огромные сосны, с щемящей тоской напоминая Самбиеву его бук-великан. Кругом чисто, размеренно, тихо. Воздух – изумительный; в нем – вековое спокойствие, отчужденность от людских сует, умиротворение.
Прямо перед бревенчатым домом – самодельный крепкий стол, на нем самовар. За столом Света, ее мать, две подруги и парень Степан, уже подпитой.
Вначале все чинно, оттого скованно, и только Степан что-нибудь ляпнет такое, что девицы краснеют, а мать возмущается. Потом соседи стали из-за забора поглядывать, вроде поздравлять. Вот наиболее смелые бабульки гуськом, бочком протиснулись во двор. Самбиев расщедрился – всех зовет. Соединили два стола, следом еще принесли, и все: понеслось, пошло, поехало. Танцы, песни, самогон – рекой, а еды, по-русски – вдоволь: и соленья, и грибочки, и селедочка, шпик и крольчатина со стола валятся, а про свежую щуку в печи – чуть не забыли, следом поросенок поспел. Во дворе тесно – на дорогу вышли, благо машин тут вовсе нет, только свои, к ферме, а вся ферма тут гуляет.
И все хорошо, одна беда – мужиков мало. Степан давно слег, где-то сосну обнимает, еще есть три-четыре немолодых мужика, так они все больше к бутыли, чем к бабам тянутся, и приходится Арзо одному отдуваться, и вроде получается у него это здорово, никого он не обидит: с матерью Светы не раз станцевал, с бабульками гопак устроил,
Так это не беда, а счастье для женщин. Но тут случился скандал. Одна местная девушка увела Арзо за изгородь соседского дома покурить. Только они одну-две затяжки сделали, появилась мать Светы – свирепая, красная, глаза навыкат:
– Ах ты сучка паршивая! – зарычала она. – Хош у Светки парня отбить?!
Дальнейшее плохо описуемо, ибо Арзо в страхе зажмурился, уши от визга заложило. Сколько стоял – не помнит, только с легкостью поддался толчку от жесткой хватки у локтя.
За околицей в редком сосновом бору, открыв глаза, увидел широко расплывшееся в улыбке морщинистое, беззубое лицо дедули.
– Ну этих баб к дьяволу! Я такую баньку затопил по-черному, а одному париться скучно.
С верхней полки еле-еле сполз Арзо, хотел совсем на пол лечь, однако хватка у деда костлявая, жесткая: одной рукой держит он его, а другой березовым веником с хвоей вперемешку нещадно хлещет. Невмоготу Самбиеву, уже теряет он сознание, из бадьи ушат воды в лицо, вновь плохо – снова кадкой по голове.
– Эх ты, южанин! Что ж ты за мужик? И как ты с бабами справишься? – кричит старик, обжигая веником. – Ведь с ними бывает и жарче!
Все, уже круги поплыли перед глазами, мутится полностью сознание, из последних сил Арзо пытается вырваться, а тут дед смилостивился:
– Беги за мной!
Пулей вылетел вслед Арзо, опрометчиво ринулся за дедом, а через пару шагов – крутой спуск; он хотел тормознуть – поздно, поскользнулся, ежиком полетел в воду. Всплыл – сказка! Такого блаженства он не помнил: река прохладная, живительная, «мурашками» тело лижет; по ровной поверхности густо большие рыбины полощутся; а в тихих, обросших заводях милыми невестами яркие кувшинки созревают, от легких волн они стыдливо всколыхнулись, в озорном танце, к берегу прижались, а лепестки, как глазки девичьи, косятся, ночной росой, будто слезой девственницы, преданным изумрудом блестят, в жены просятся, по мужской ласке и силе красой мир озаряют. Совсем маленькие, тоненькие рыбешки, что стайкой под камни спрятались, всплыли, с братской преданностью щипят за волосики ноги Арзо, говорят: – «Посмотри, какие у нас сестры-невесты, выбери хоть одну – оставайся иль возьми с собой».
– Ты смотри мошонку береги, – ехидничает дед, – щуки да сомы плавают, свое царство оберегают.
Второй заход в баню продолжительней, но терпимей. Второй нырок в воду попривычнее, раздольней. Плещется Арзо в воде, волны нагоняет, от этих волн испуганные кувшинки к самому берегу прижались; у берега рябь воды совсем неспокойна и поплыли они смущаясь обратно к источнику силы, амплитуды, тепла. А молодец насладился прохладой, фыркая, полез на третий заход: теперь баня не в тягость – в упоение. Вновь к реке, а вода вокруг кипит, пузырится, все вокруг обжигает, и только молодец от этого блаженствует… Долго бултыхался Арзо, дед давно вылез, а он еще не насладится по молодости. Когда наконец надоело, выплевывая мутную воду, убирая тину усов возле рта, полез Арзо наверх, а дед в одних белых подштанниках, сжимая в охапку одежонку, кривой трусцой уходит к селу по неровной тропинке.