Седой Кавказ

Ибрагимов Канта

Теперь о походах в поле и речи быть не может – Полла со всех сторон ждет подвоха. «Докуевы – скоты, и могут что угодно натворить, даже своровать, – думает она ночами. – А за меня заступиться некому. Если своруют, то обесчестят, перед властями – деньгами откупятся. Да сами они и есть власть! Даже если я и не буду жить с этим подонком, то сворованная – я сразу стану жеро… И как я тогда пред глазами Арзо предстану… Тем более связаться с проклятыми врагами Самбиевых!… И откуда эти Докуевы на мою шею свалились? Будь они неладны!»

И не сидит Полла, сложив ручки, не плачется в юбку матери, по-своему борется она всеми доступными ей способами.

Дядю и тетю всячески избегает, зато с их детьми

охотно беседует и узнает Полла, что задобрены родственники всякими щедростями, посулены им большие подарки в случае успеха сватовства. И более того, обещано дядю назначить заместителем Анасби в сокодавочном цехе, а тетю – устроить в столовую колхоза.

Полла стыдит родственников, призывает их к добропорядочности, и кажется ей, что она выдержала натиск, отстояла себя. Но Алпату не сдается, подгоняемая младшим сыном, она ищет иные пути, и к Байтемировым направляются почтеннейшие старейшины и муллы со всей округи с просьбой выдать Поллу за сына уважаемого Домбы. Парализованный отец Поллы все слышит, ничего сказать не может, только моргает глазами, стоная раскрывает рот. От посещения дома столь почтительной публикой бедная Зура совсем скрючилась, в сгорбленной виноватой позе, забилась она в темный угол – еле мямлит о воле дочери.

– Что значит – «воля дочери»? – хором возмущаются старцы. – На все есть только божья воля, и мы должны воле всевышнего подчиниться. Где она? Приведите ее сюда! Что это за самодурство и богохульство. Да вы знаете, кто мы такие? И не стыдно – нам отказывать! Где ваши совесть, как вы блюдете традиции и честь вайнахов?! Мало того, что ваша дочь учится в чужом городе, она еще замуж противится выйти! А зачем женщине образование? Тем более медицинское? Все болезни от Бога, он нас ими наказывает за наши грехи, и только он нас может излечить… А женщина обязана дома сидеть, молиться, семью создавать. Позор! Да породниться с такими людьми – честь. Где она? Приведите ее к нам!

– Вы правы, абсолютно правы, – плачет Зура и в тесной комнатенке, протискиваясь между знатными гостями, направляется в соседнюю каморку: там Поллы нет, только окно раскрыто настежь.

– Мы без нее не уедем, – заключает один старец. – Найди ее!

Зура выбегает во двор.

– Ну, хоть увидеть, поспрашивать ее надо, – смягчает позицию другой.

– Может, и здесь окно откроем, – беспокоится третий. – Уж слишком воздух спертый.

– Хоть бы чай принесли.

– Какой-то бред! Я ничего не пойму… Вместо этой лачуги – городские хоромы предложены, а она в окно убегает.

– Да-а-а, что то нечисто здесь.

А отец Поллы безмолвно лежит, про него все позабыли, он тоже самое, что и нары под ним, – неодушевлен, он безмолвен, значит его нет. Только в глубоко впавших глазницах больного скопилась влага, он часто моргает, видно, пытается избавиться от слез, хочет хотя бы глазами привлечь внимание старцев, но они отягощены мирскими заботами, людской грех печалит их, не дает в спокойствии доживать свой век… Сдавшись, больной зажмурил глаза, а влага все накапливается, просачивается сквозь плотно сжатые веки, и вот впадина переполнилась горечью, и крупная, бесцветная слеза стремительно скатилась вниз, оставляя на иссохшей, безжизненной коже блестящий след.

Все ищут Поллу. Полла у Самбиевых. Кемса бежит к свату Наже Дуказову. Старик Дуказов направляется к Байтемировым.

– Ассалам аллейкум, марша дохийла ^*, – здоровается он с почтенными старцами, подходит к больному, достает из кармана несвежий платок, осушает им глазницы паралитика.

Часто заморгал отец Поллы.

– Как дела? – улыбаясь спросил Нажа, он часто навещает больного и умеет с ним общаться. – Ты все слышишь? – моргание. – Понимаешь? – моргание. –

Ты Поллу любишь? – частое моргание. – Что гости хотят – понял? – моргание. – Согласен? – побежали зрачки из стороны в сторону. – Понял… Но гостей мы уважаем.

Дуказов еще раз с любовью вытер глаза больного, по-свойски сел в его ногах, грубой, шершавой рукой погладил холодную кисть.

– Я вас слушаю, – наконец обратился он к гостям.

Старцы замялись, стали переглядываться. Конечно, простой крестьянин Дуказов им, ученым-богословам, не ровня, и в былые времена можно было бы его послать куда подальше, или хотя бы пристыдить за столь вольное общение с уважаемыми гостями, но время идет, и теперь у Нажи Дуказова выросло девять сыновей, и еще двадцать семь племянников по отцовской линии, а весь род не перечислить, и хоть нет среди Дуказовых людей во власти, и не богаты они, а сила у них есть; их столько развелось, что не считаться с ними просто опасно. Вот и «распоясался» на старости лет Нажа – сел перед почтеннейшими старцами в вальяжной позе, закинул ногу за ногу, приосанился.

Это не забитая судьбой Зура, и старцам приходится повторяться о цели визита. И хотя тема та же, тон другой, а речь витиеватая, сложная, со ссылками на Коран и джейны ^*, и для пущей важности говорят они на арабском, а потом переводят смысл для необразованного Нажи на чеченский язык. Дуказов спокойно слушал, кивал головой. Вдруг лицо его посуровело.

– Слушайте, – бесцеремонно перебил он старца, – веревка должна быть длинной, а речь короткой. Я понял смысл вашей речи. И хочу для вас пояснить кое-что, хоть я и не учен в богословии. Чеченские женщины – свободные женщины, и как не пытайся – паранджу на них не надеть, и нечего им свое лицо прятать, и есть достоинство поведения у нас, у мужчин. А если вы так горите желанием обуздать наших женщин, то от своего очага плясать надо, а не в чужом доме стыдить людей. За наших женщин мы спокойны, а Поллой просто гордимся! А что касается Докуевых, так мы о них лучше вас знаем, в одном селе живем, на одной улице выросли. Так что, вам огромное спасибо за почет и уважение, мы обсудим ваше предложение, и если найдем нужным, сообщим вам о своем решении… Правильно я сказал? – обратился Дуказов к больному и, увидев частое моргание, продолжил. – Здесь больной, и он устал от нашего присутствия. Если вы уважите мой дом, то мы вас угостим чем Бог послал.

Вздохнула Полла в облегчении. Казалось ей, что миновала туча, однако неспокойно на ее душе, муторно. Смотрят на нее все окружающие по-новому: не то осуждающе, не то понимающе, не то отчужденно. Сторонятся ее и соседи и родственники, при ней замолкают, смотрят как на психованную, а за спиной шушукаются, сплетничают. Больше всего ее беспокоят глаза отца – смотрит он на нее вопрошающе, многое он хочет сказать, да не может; она тоже хочет поделиться с ним своими горестями, однако средневековый, горский этикет сдерживает порыв дочери. Одинока она, нет поддержки кругом и понимания. Пару раз, видно, нечаянно мать бросила вслух: «Три ты-ся-чи! Вот это деньги!», а потом младший братик, глядя наивными глазенками на Поллу, выговорил:

– Если бы ты вышла замуж, то мне мама мячик бы купила и еще – вот столько мороженого! – развел он ручонками.

Этого Полла не вынесла, повалилась в постель, зарыдала от отчаяния в подушку. Остаток дня провела в мучениях, затем в последующую ночь ей не спится, тяжело на душе, больно. Неужели она должна жертвой пасть? Неужели не станет она врачом, а станет прислужницей в доме Докуевых? Сызмальства на коленях по два гектара сахарной свеклы возделывает, и до того ей противен этот труд, что и сахар она ест только изредка (здесь сама себе лжет, сладости любит – просто экономит).