Седой

Гладкий Виталий Дмитриевич

– Борзишь, зелёнка? Мне!? Лады… Мотыль, Котя, растолкуйте ему, кто такой Валет.

Все дальнейшее произошло настолько молниеносно, что окружавшие Костю заключенные не успели глазом моргнуть, как Мотыль и двухметрового роста громила по кличке Котя рухнули, словно подкошенные, в проход между нарами. Озверевший Валет с диким воплем тоже ринулся на Костю, но страшной силы удар ногой в челюсть надолго лишил его возможности осмысливать происходящее…

Дни в зоне тянулись бесконечной, унылой чередой. Казалось, что не будет конца этому однообразию смен опостылевших дней и ночей. Только работа,

иногда совершенно бессмысленная, никому не нужная, но обязательная, как-то скрашивала полуживотное существование в этом диком угрюмом крае, сплошь утыканном островами зон. Даже низкорослые хилые деревья, из последних сил цепляющиеся за тощую почву, казались приговоренными к пожизненному заключению, смирившимися со своей участью.

Так уж получилось, что Костя, несмотря на свой юный возраст, практически с первых дней пребывания в зоне стал пользоваться определенным авторитетом среди зеков.

Здесь уважали самостоятельность и силу, чем Костя не был обижен. Были еще стычки с «деловыми», но вскоре его оставили в покое, почувствовав на своей шкуре, чем может обернуться «разговор по душам» с этим немногословным и крепким, как сталь, пацаном. И только злопамятный Валет пытался преследовать Костю, пока после одной из разборок не угодил на месяц в больничный изолятор зоны, где его загипсовали, как куклу.

После этого он стал тише воды и ниже травы и при встречах с Костей едва ему не кланялся. Но Костя не верил в его показушную покорность. Он знал, что Валет ненавидит его всеми фибрами своей подлой душонки.

Примерно через полгода Костю, как бывшего высококвалифицированного слесаря, определили помощником кузнеца в задымленную кузницу на территории зоны. Кузнецом работал старый зек; его прозывали Силычем. Он был старожилом зоны с многолетним стажем. Силыч несколько раз попадал под амнистию, но гулял на воле недолго, с непонятным упрямством возвращаясь в эти Богом забытые места, судя по всему, ставшие ему родным домом.

Провинности его на свободе были не столь значительны, чтобы отбывать свой срок здесь, но на суде Силыч просил только об одном снисхождении – чтобы его отправили именно в эту зону. И еще не было случая, чтобы Силычу отказали. Может, в этом ему содействовало и начальство зоны – у Силыча были золотые руки и покладистый характер. Невысокого роста, кряжистый, с длинными, почти до колен, ручищами, Силыч мог сутками стоять у наковальни, выстукивая молотком звонкую дробь.

Косте нравилось работать у него напарником. Силыч, как и он, не отличался словоохотливостью, мог неделями молчать, будто был совсем один в старой кузнице среди гремящего железа и сверкающих угольев горна. Силыч пользовался значительными привилегиями. Он и спал в кузнице, оборудовав в закутке нечто наподобие каморки.

С некоторых пор, с молчаливого согласия Силыча, Костя, вместо того, чтобы коротать свободное время в шумном бараке, оставался в кузнице до отбоя. Обычно он сидел на колченогом табурете возле закопченного оконца и читал-перечитывал потрепанные книги, которые брал в библиотеке зоны.

Так шли годы…

Глава 16. ПРОФЕССОР

Муха назойливо жужжала над головой, мешая сосредоточиться.

Профессор в раздражении махнул рукой, отгоняя непрошеную гостью, и нечаянно зацепил очки, сдвинутые на кончик носа. Очки ударились о стену и упали на пол. Хрупкие стеклышки разлетелись сверкающими брызгами, тонкая металлическая оправа запрыгала по полу, задребезжала.

Вздрогнув от неожиданности, Профессор какое-то время сидел неподвижно, уставившись в пространство перед собой и быстро мигая покрасневшими веками, затем вскочил и в приступе бессильной ярости затопал ногами, превращая стеклянные осколки в пыль. Пнув напоследок изуродованную оправу, он сплюнул и мелкими шаркающими шажками направился к огромному старинному буфету с резными купидонами на дверцах.

Там он достал начатую бутылку французского коньяка, рюмку, налил ее до краев и выпил. Поморщившись с таким видом, будто проглотил полынную настойку, он поставил бутылку на прежнее место, и истово перекрестился на мрачные лики святых в углу, перед которыми мерцал огонек серебряной с чернью лампадки.

В последние годы Профессор стал набожным, не пропускал ни одной воскресной или праздничной службы в маленькой церквушке, что около рынка. Она оказалась единственной на весь город, которую так и не смогли разрушить большевики – уж больно прочными были ее стены, сложенные безвестными мастерами два столетия назад.

Михей, братец, посмеивался: «Что, сучий потрох, «крышу» надежную на том свете столбишь? В рай метишь? Поздно спохватился, там ворота покрепче будут, чем в зоне, никакие отмычки не помогут…»

Скрипнул зубами от злости, вспомнив слюнявую ухмылку Михея. Собственными руками удушил бы единоутробного! Тупая скотина, мнит себя хитроумным дельцом, а того не понимает, что своей жадностью веревочку вьет и для себя и для него. Устроят менты напоследок перед дальней дорогой «чистилище», еще как устроят. Как пить дать. Ублюдок, гад подколодный!

Кольнула неожиданная мыслишка: а может, того, попросить Крапленого, пусть поможет Михею побыстрее свернуть свои дела земные и – в выси заоблачные? И тут же спохватился – грех! Ах, какой грех на душу, прости Господи. Все-таки родная кровь…

Профессор перекрестился. И довольно растянул губы в ехидной улыбке: а все-таки он заставил Михея ходить в церковь. Пусть для показухи, но гляди когда и пригодится. Ментам туману в глаза подпустить никогда не помешает. Нырнул в мягкие объятия кожаного кресла, задумался.

Тугой коньячный комок в желудке постепенно начал рассасываться, заставляя сердце гонять быстрее по жилам стылую старческую кровь. Мысли, подстегнутые спиртным, полетели быстрее, но без излишней суеты.

Крапленый… С-сукин сын!

Сколько раз закаивался с ним дела иметь, ан нет, опять судьба на скользкой дорожке свела. И опять могилой попахивает по вине Крапленого. Два раза стоял на краю ямины вместе с ним, два раза сумел отвертеться, знать, удача над головой тогда крылья расправила. Да и умишком пришлось пораскинуть.

А теперь, похоже, каюк…

Крапленому что – рванет подальше, благо, есть с чем и есть куда. А он? Лета уже не те, чтобы икру метать. Ноги не то, что бегать, ходить отказываются. Эх, сбросить бы десяток-другой лет!