Сегодня и ежедневно. Недетские рассказы
Шрифт:
Федька близоруко сощурился и спросил:
– Ты чего это в ватник нарядился, как Чайльд-Гарольд? И при сапогах?
– Я в пять часов уезжаю.
– Куда?
– В ополчение.
– Так, – сказал Федька.
Он постоял, помаргивая и томясь и растерянно переступая с ноги на ногу. Потом он решительно шагнул ко мне.
– Слушай, – сказал Федька, – у меня вопросик: а не наплевать ли нам на интимные песенки? Пошли погуляем, пока тихо.
У меня словно камень с души свалился. Я сказал:
– Ну что ж, пошли…
И я пошел с Федькой,
Мы пошли с ним по улице Горького, вышли на Красную площадь, постояли перед храмом Василия Блаженного. Мы всегда им восторгались. Потом мы перешли через мост, походили по Болоту и – снова под мост, на набережную. Москва-река дышала в наши лица, остужая их, и Кремль глядел на нас своими несказанными куполами, и зеленой травы на спуске у Большого дворца было так много, и такого она была изумрудного яркого цвета, что действовала просто как болеутоляющее. Мы перешли еще один мост и пошли Александровским садом обратно к улице Горького. Она была красива и широка, и нам, москвичам, все еще трудно было привыкнуть к новым ее масштабам и к новым огромным домам, выросшим так недавно. Мягкий асфальт таял под ногами, и мои сапоги уже давали себя знать неприятной болью где-то над пятками. Мы шли вверх по улице Горького, прошли телеграф и Моссовет. Мы больше помалкивали, но когда дошли до Елисеевского магазина и прошли его, Федька вдруг сказал:
– А может быть, выпьем?
– После, – ответил я, – ближе к отъезду.
– Завтра, завтра, не сегодня – так ленивцы говорят, – сказал Федька. – Никогда не откладывай такие дела. Увидимся ли…
Мы вошли с ним в ресторан, где директором был знаменитый Борода, седой, красивый, веселый человек. В этом ресторане питались почти все артисты Москвы да и вообще театральный народ. Я был здесь несколько раз с Федькой, бывал и с Валей.
В дверях нас встретил бритоголовый, с красным склеротическим лицом официант Лебедев.
Он сразу признал меня и показал глазами на свой столик. Этот старик служил здесь испокон веку, всю свою жизнь, и мне было приятно, что вот он, видите ли, узнал меня. Мы сели за столик, Федька хрюкнул и поправил очки.
– Дайте нам водки, – сказал он деловито.
– В такую-то жару? – усомнился Лебедев. – Может, пивка?
– Не надо нас воспитывать, – отрезал Федька. – Мы уже большие. Мы уже ополченцы. Сегодня уходим. Последний нонешний денечек. Видите, мы в ватнике! Когда еще достанется? Потом будешь вспоминать – слезами обольешься. Да и увидимся ли…
Мы выпили, поговорили с Федькой о театральных делах, и Федька налил по второй.
– Не стоит, – сказал я.
– После слезами обольешься, – строго сказал Федька, – надо выпить, куме, тут, на том свете не дадут!
Мы выпили еще.
– Не удовлетворяют меня театральные формы, – объявил Федька, – обветшали! Честное слово! Все стригутся под Станиславского. А надо,
– Неохота, тебе говорят, – сказал я.
– Если ты уверен, что мы увидимся с тобой, друже, – сказал Федька, – тогда не надо… А если не уверен…
Мы выпили. Федька откинулся на спинку стула.
– Ты бы хоть рассказал, что такое твой формализм? Как ты его понимаешь? – спросил я.
Федька копался в своей тарелке, придирчиво рассматривая каждую капустинку сквозь очки.
– Формализм, брат, я понимаю как формальное отношение к форме и формалистам!
Он захохотал и стал устанавливать тарелку на горлышко графина.
– Я, – сказал он надменно, – ищу новые формы! Довольно бриться под МХАТ! Что когда-то было прогрессивным, может сегодня оказаться глубоко реакционным. Ты об этом думал?
Он взялся за графин:
– Вот мы сейчас выпьем за то, чтобы нам увидеться! За чудную нашу землю минус фашизм! Давай!
Тарелка, конечно, вырвалась все-таки из его толстых пальцев, упала и разбилась.
Лебедев стал собирать осколки.
– Это к счастью, – сказал Федька и полез под стол помогать Лебедеву.
Я наклонился к нему и тоже помогал.
– Значит, ты, Митька, вернешься в полном порядке, – сказал Федька под столом и вылез оттуда, пыхтя и отдуваясь, – это к счастью, уверяю вас. Лебедев, голубчик, принесите нам еще водки.
– Дудки, – сказал Лебедев, – вы уже.
– Что – уже? – удивился Федька. – Лебедев, поймите, мы провожаем его в ополчение. Ведь он у нас ребенок. Он, может быть, там заболеет или что-нибудь еще. Ведь его же жалко? Лебедев, у вас есть дети?
– Две персоны, – сказал Лебедев.
– Девочки?
– Мальчики.
– Большие?
– Одному сорок два, другому тридцать восемь.
– Вот видите, – сказал Федька, – принесите выпить.
– Все, – твердо сказал Лебедев, – разрешите получить. После благодарить будете.
Я сказал:
– Пошли, Федька, собираться надо.
Я заплатил Лебедеву деньги и дал ему пять рублей на чай. Когда я встал, Лебедев тронул меня за плечо.
– Увидимся, – сказал он, – крепко надеюсь!
Мы с Федькой пошли ко мне. Дома у меня все было по-прежнему неприбрано. Линина недопитая рюмка стояла на столе, и гвоздик, на котором висел вчера ее плащ, торчал на своем месте.
– Плохо у тебя, – сказал Федька. – Это чья рюмка?
– Не тронь, – сказал я.
Федька отдернул руку.
– Дамы? – сказал он. – Красотки кабаре?
– Она уже умерла, – сказал я.
Федька посмотрел на меня странно увеличившимися глазами.
– Я пьяный, да? – спросил он. – Ничего не понимаю.
– Сегодня разбомбило дом, в котором она жила, – сказал я. – Я видел, как выносили ее тело.
Федька отошел от стола.
– Хорошая? – сказал он. – Красивая?
– Ты не про то, – сказал я.