Сегодня и вчера
Шрифт:
У Баранова с Ожегановой разговор был коротким.
— У меня, Серафима Григорьевна, есть дочь Надя. Она ровесница Лидочки. И вам, надеюсь, понятно, почему я так люблю Лиду, если не считать, что она, кроме всего прочего, дочь моего друга? У нее заболела бабушка. Ее родная бабушка, Мария Сергеевна. И я приказал Лиде отправиться домой. У вас есть возражения?
— А как же козы?
— Козы? Коз я оставил в лесу.
— Одних?
— Да. Они, как я заметил, вполне самостоятельные животные и щиплют траву без посторонней помощи.
— А понравится
На это Баранов решил выбросить козырька покрупнее:
— Ну, я думаю, что меня в этом деле оборонит Панфиловна!
— Какая Панфиловна?
— Та, что торгует не только вашими душистыми цветами, но и карпами Василия Петровича, которые, я думаю, — не утверждаю, а всего лишь думаю, — вылавливаются в пруду не руками Панфиловны… Но вы знаете, я не люблю семейных распрей, и тем более не в моем характере разбивать семейное счастье. А оно может разбиться. Кстати, вот вам повестка на возвращенный перевод из целинного края, на имя Радостина… Он, кажется, если мне не изменяет память, делал попытки жениться на вашей дочери?
Серафима Григорьевна, бледная, жалкая, сверкала и мигала левым глазом так часто, что ей пришлось его закрыть. Это уже был явный тик.
— Да. Я была должна Якову Радостину три тысячи…
— И Радостин отказался получить обратно свои деньги?
— Может быть, его не нашли? Или он уехал?
— Нет, Катя ясно сказала: «Возвращаются по требованию адресата». Адресата, то есть Радостина. Читайте, — сказал Баранов, подавая повестку.
Ожеганову била мелкая дрожь. Холодная, влажная изморозь ходила по ее телу. Теперь для нее не было страшнее человека, нежели Баранов. И она стала лгать нагло и откровенно:
— Я и в самом деле собиралась отпустить Лиду и перевести коз в стойло. А вам, Аркадий Михайлович, спасибо за то, что вы так чутко отнеслись к Лидочке!
— И я вас благодарю. Мне давно было известно, что вы умная женщина!
XXXIII
Работа плотников близилась к завершению. Ангелина и Серафима Григорьевна, жившие во время ремонта дома в светелке второго этажа, освободили ее Баранову. Лидочка не возвращалась, хотя бабушке стало значительно лучше. Она знала теперь, что Баранов не оставит отца в беде. Иван изредка приезжал. Аркадий Михайлович все же сумел поговорить с ним откровенно, хотя до конца так и не узнал этого тихого и, кажется, слишком замкнутого парня.
Особенных событий за эти дни не было, если не считать ночного лая Шутки и появления хоря, начавшего рыть новый подкоп.
Узнав об этом, Василий Петрович объявил:
— Ну, я его сегодня, подлеца, укокошу! Где бы только залечь? Хочешь, Аркадий, поохотимся вместе? У меня, кроме двустволки, есть еще отцовская шомполка.
— Если не задержусь в городе.
— Зачем тебе туда на ночь глядя?
— У меня свидание.
— С кем?
— С Алиной.
— Да брось ты!..
—
— Да нет, но все же замужняя женщина…
— И что же из этого? Почему замужняя женщина не может встретиться и поговорить с замужним мужчиной?
— Это конечно, Аркадий, может, но, понимаешь, почему не поговорить здесь?
Аркадий Михайлович на это сказал так:
— Не все и не всегда хочется выносить люди. Я думаю, что самый факт разговора со мною Алины насторожил бы Павла Павловича. А у него, мне кажется, есть основания насторожиться.
— Это верно, — сказал в раздумье Василий. — Я тоже, понимаешь, хотел с нею как-то поговорить о ее жизни… Да как-то, понимаешь, постеснялся в чужую жизнь залезать.
— В чужую жизнь? А есть ли теперь на свете или по крайней мере в стране чья-то жизнь, которую можно назвать чужой? Есть ли, старшина саперной роты Василий Киреев?
— Да так-то оно так… — хотел возразить Василий, но передумал. — Вот что, давай я тебя подкину до трамвайной. Уж коли вмешиваться, так вмешиваться в чужую жизнь.
— Подкинь!
«Москвичок», тарахтя, поковылял по колдобинам проселка, выехал на шоссе. Попалась «Волга» с зеленым огоньком. Баранов крикнул: «Такси!» — и распрощался с Василием.
По возвращении Василий занялся ружьем, а потом засадой. Был сделан небольшой балаганчик из веток метрах в двадцати от подкопа. Шутку было велено запереть наверху, чтобы она не спугнула зверя.
Тем временем на одной из окраинных улиц города, у водопроводной колонки, неподалеку от рощицы, превращенной в небольшое подобие парка, ждала Алина.
— Здравствуйте, Аркадий Михайлович, — окликнула она Баранова. — Все как в романтической пьесе…
Алина провела Аркадия Михайловича на дальнюю скамью.
— Не правда ли, все это для вас так неожиданно?
— Нет, почему же! Мне это кажется вполне нормальным.
— И мне, — живо отозвалась Алина. — Мне с первой встречи с вами захотелось рассказать вам о себе. Это не ново в жизни. Иногда люди, не сказав и десяти слов друг другу, оказываются в первую же встречу старыми знакомыми. Вы — мой старый знакомый. Мне кажется, вы были вожатым моего пионерского отряда. Мне кажется, вы принимали меня в комсомол. Этого не было, но это было, и меня никто не разуверит в том, что является моим убеждением. Вам понятно это?
— Да-а, — живо согласился Баранов. — И я теперь вспоминаю, что вы были в моем пионерском отряде… И мы торжественно принимали вас в комсомол… Я тоже убежден в этом, даже если вы были не совсем вы… Важно то, что мы оба хотим этого. А это самое главное.
— А если это самое главное, то могу ли я не хотеть рассказать вам все, чтобы оправдаться перед вами? Или перед собой? Это все равно. Такое бывает в жизни?
— Разумеется.
Разговаривая так, они уселись на скамью в глубине рощицы. Алина подняла вуалетку. Ее лицо заметно осунулось за эти дни. Глаза стали еще больше. Она глубоко вздохнула. Помолчала с минуту и сказала: